Гартман фон Ауэ
Бедный Генрих
Перевод со средневерхненемецкого Льва Гинзбурга
На свете рыцарь Гартман жил, усердно Господу служил и читывал, бывало, мудреных книг немало. Иная повесть давних дней стара как мир, но скрыто в ней не просто развлеченье — скорбящему леченье и утешенье в трудный час, — но и молитва про запас, а также в равной мере призыв к любви и к вере… Да, Гартман выдумал не сам рассказ, что он расскажет вам: здесь все из книжек взято, им читанных когда-то. Но не сочтите за порок, что он в начало этих строк вписал свое прозванье, в надежде на признанье и на заслуженный почет, чтоб вы, кто труд его прочтет, воскликнули бы с жаром: «Сей Гартман жил недаром! Недаром жил, писал не зря, и пусть небесного царя с ним будет милосердье за все его усердье!..» Так, из истории одной, рожденной швабской стариной, проведал Гартман ныне о юном господине: он был красив, изыскан, смел, он недостатков не имел, нет, люди в нем приметили одни лишь добродетели. Ничем судьбой не обделен, высокороден, щедр, умен, богат и, как известно, прославлен повсеместно, — он всем богатствам предпочесть мог незапятнанную честь и неподкупность совести, как явствует из повести. Он звался Генрих… Здесь у нас мы, в графстве Ауэ{284}, много раз слыхали это имя не наряду с другими, а средь отважнейших бойцов, кто до конца стоять готов, не отступив ни шагу, служа добру и благу… Итак, продолжим наш рассказ. Был Генрих верности алмаз, зерцало чистой радости, венец беспечной младости, корона скромности святой в соединенье с добротой, щит и опора слабым… Недаром был он швабом! Он в каждом деле меру знал и всякий труд воспринимал как доброе деяние и щедрое даяние, ниспосланное нам творцом… И, наконец, он был певцом, в стихах любовь воспевшим в искусствах преуспевшим: его столь внятный, честный слог любое сердце тронуть мог, и чуть ли не полсветом он признан был поэтом… И вот, когда, казалось бы, сей юный баловень судьбы мог цвесть, почет вкушая, стряслась беда большая. Беда стряслась, и грянул гром, и Генрих, как Авессалом{285}, скорбя, познал мгновенно, что все на свете бренно, что и на пиршестве подчас подстерегает гибель нас, о чем упоминанье имеется в Писанье… Смертные! С истиной этой не спорьте: «Media in vita, sumus in morte», — то есть: «Средь жизни мы в лапах у смерти». К себе изреченье это примерьте. Самые сильные, стойкие, смелые, — все мы как груши сгнием переспелые. О, приглядитесь к горенью свечи, рьяно пылающей в темной ночи! Разве она, что ваш дом озаряет, в рвеньи бездумно дотла не сгорает? Свет ее ярок, да короток век. И не подобен ли ей человек? Как бы мы ни были жизнью испытаны, плоть наша тленна, а дни наши считаны. В горьких слезах угасает наш смех. (Это, к несчастью, касается всех…) Желчью сладчайшие блюда приправлены, ядом медовые вина отравлены, ветер внезапный, свиреп и жесток, в пору цветенья срывает цветок… Все это Генрих на себе узнал, когда в его судьбе внезапно и мгновенно свершилась перемена. Слепой ли в том виновен рок? Нет! Кто, от Господа далек, ликует безмятежно, тот гибнет неизбежно! Итак, возросший средь забав, богач, красавец, юный граф был поражен проказой — зловещею заразой. И только признаки беды — недуга страшные следы — на юном этом теле сторонние узрели, как отвернулись от него немедля все до одного, те, кто делил с ним смладу беспечных дней усладу. Он сразу стал невыносим всем, кто еще недавно с ним (что было крайне лестным!) в родстве считался тесном. Такой же в точности удел злосчастный Иов{286} претерпел, когда к нему вломилась всевышнего немилость. Но если, истину ища, воспринял Иов не ропща костей своих гниенье как волю провиденья, и рад был до скончанья дней во всем повиноваться ей, и в столь ужасном виде, не будучи в обиде на грозный божий приговор, а устремивши к небу взор, всевышнему молился, чтоб тот к нему явился, — то бедный Генрих средь невзгод взроптал на человечий род, в переизбытке горя с самой природой споря. Он, погрузясь в кромешный мрак, поник, осунулся, обмяк, забилось сердце глухо за недостатком духа. И стал его бессмыслен взгляд, и мед преобразился в яд, и тучей день затмился: так тяжко он томился. И свет в очах его померк, он мир презрел и жизнь отверг, прокляв без снисхожденья час своего рожденья. Но духом он воспрянул вдруг, прослышав, что его недуг относят к излечимым по еле различимым оттенкам кожи на лице, что где-то в некоем сельце был кем-то кто-то встречен, кто полностью излечен. И в Монпелье{287} он держит путь, дабы надежду почерпнуть и с помощью лекарства избыть судьбы коварство. Но горек был врачей ответ: лекарства от проказы нет. И он, скорбя безмерно, направился в Салерно. Но, к сожалению, и там, попав к великим докторам, он не добился толку и плакал втихомолку, мечтая все-таки найти того, кто б мог его спасти. И с лекарем первейшим он встретился в дальнейшем. И от него услышал весть: «Ты излечим, лекарство есть, но верить в исцеление напрасно тем не менее…» Стал Генрих бледен как мертвец. «Я не пойму тебя, мудрец! Ты сердце мне не мучай Загадкой этой жгучей. Коль я и вправду исцелим, лечи меня питьем своим! Излечишь — и богатой тебе воздам я платой: алмазы, жемчуг, изумруд… А хочешь — самый тяжкий труд я выполню с охотой, спасен твоей заботой…» «Алмазы, жемчуг… Что за вздор! — ответил врач, потупив взор. — Поймите, Бога ради: тут дело не в награде. Открыть вы просите секрет? Что ж… Я б открыл, да толку нет. Ведь в том-то и коварство, что есть одно лекарство, которое бы вас спасло, все ваши беды унесло, но я даю вам слово — нет удальца такого, чей ум, богатство или власть могли б добыть, отнять, украсть, купить хоть за полцарства заветное лекарство. Жаль, что и я помочь не смог. Отныне врач вам — только Бог…» Как громом пораженный стоял наш прокаженный: «Я проклят Богом и людьми! Богатство, деньги — все возьми, вплоть до моей одежды, но не лишай надежды!» И врач — светило из светил — страдальца в тайну посвятил: «Услышать приготовься: то — не лекарство вовсе! То — не питье и не трава и не волшебные слова, то — силы неба, где вы?! кровь убиенной девы! Невинную должны убить, чтоб ты смог кровь ее добыть И, той омывшись кровыо, вновь обрести здоровье! Но знай: насилье и разбой тебе заказаны судьбой! Здесь надобно желанье идущей на закланье. Но, обойди хоть целый свет, кто б захотел во цвете лет погибнуть за другого?! Я не встречал такого! И вряд ли девственницы есть, что были б рады предпочесть сей нашей жизни грешной могильный мрак кромешный… Итак, прощай, мой бедный друг. Я все сказал… Замкнулся круг… Но всемогущ спаситель — единственный целитель». И бедный Генрих отчаялся крайне, приобщенный к великой и страшной тайне: в этом мире никто за него умереть не захочет, даже если проказа его источит! И тогда решил он домой возвратиться, чтоб добром своим вовремя распорядиться, ибо жить на свете осталось мало и надежд никаких у него не стало. Так окрестные монастыри и аббатства получили весьма большие богатства от лица, оставшегося неизвестным, с пожеланием к настоятелям местным, чтоб они за душу его помолились и чрез это грехи чтоб ему простились… К небывалым страданиям став причастным, он тайком помогал горемычным, несчастным, своим дальним родичам обнищавшим, даже в доме его никогда не бывавшим. И у многих довольством нужда сменилась, и казалось, что все это им приснило