- Понял, - грустно вздохнул Иванушка и, мужественно подавив зевок, туманным от подступающего сна взором тупо уставился на сказителя. - Только храпеть не вздумай... пожалуйста...
Но Сенька его уже не слышала.
Счастливая...
Ну, конечно, мы ж вчера во сколько вернулись? Даже во дворец не пошли - так уходились... за полночь уж, поди, было изрядно... Поспали всего часов несколько... если не минут... разве ж можно ее винить... никто и не заметит... наверное... справа Медьведка сидит... у него плечи... широкие... и сам он... такой же... слева от меня... Комяк... с животом... хорошим... ничего не видно... а слева я... сижу... я... слева... сижу... от кого-то... сижу... я...
Не спать!!!
Иван сердито ущипнул себя за руку, вполголоса ойкнул и виновато огляделся - не заметил ли кто его минутной слабости.
Слабости его никто не заметил.
Спящие вообще очень редко что замечают.
Слева от него, колыхая хорошим, всё загораживающим животом, посапывал Комяк. Справа от Сеньки выводил рулады носом Медьведка. Впереди безжизненно уронили головы на плечи друг друга Воробейник и Коротча.
Оглянуться назад Иванушка побоялся, а вместо этого перевел взгляд на аудиторию, поднявшуюся сплошь да рядом в пять, а кто и в четыре утра, чтобы занять места получше.
Видели ли вы когда-нибудь хоть одного зомби?
А несколько тысяч, причем собравшихся в одном месте?
Теперь лукоморец мог с легкостью их представить.
Как в ступоре, сбивчиво притопывая и не в такт подвывая, толпа зрителей ходила неровными волнами новообразовавшегося Сонного моря, словно настоящее имя певца было не Лунь Баян, а Кот Баюн.
Иванушка почувствовал, как щеки его медленно, но верно покрываются жаркой краской.
Именитый гусляр старается, поет для нас, а мы...
Как стыдно, как стыдно...
А-а-а-а...
А, кстати, он ведь еще поет?..
...Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...
Ой, как зашло да солнце да красное,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...
Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...
Ой, да затмило да поле да бранное
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...
Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...
Ой, поле бранное, да окаянное,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а...
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а!..
Пальцы старика пробежались в последний раз по струнам и белыми птицами взлетели и картинно замерли на уровне подбородка.
Аудитория перестала раскачиваться и застыла в неуверенности: засыпать ли ей теперь окончательно, или всё же придется просыпаться?
Старик недовольно сдвинул лохматые брови и недовольно зыркнул в сторону трибуны, потом на слушателей перед собой.
- И чего молчите?
- А из чего у него сапоги-то были пошиты, говоришь? - выкрикнула замотанная до бровей то ли в кружевную шаль, то ли в недоеденный молью платок, бабка из первого ряда - скорее чтобы угодить артисту, чем из настоящего любопытства.
- Что?.. - оторопело опустил руки и вытянул шею Лунь.
По огорошенному его виду было понятно, что ждал он явно не этого.
- Обувка, говорю, из какой кожи у богатыря стачана была? Хром знаем, юфть знаем, кирзу знаем... - начала методично загибать пальцы неугомонная старушка.
- Кирзу?.. - растеряно повторил певец.
Иван понял, что надо спасать положение.
- Браво, браво! - неистово захлопал он в ладоши, умудряясь одновременно пнуть Коротчу, ткнуть Воробейника и лягнуть супружницу. - Бра-во!.. Бра-во!.. Бра-во!..
- Чего?
- Уже?
- Ай-ай! Ай-ай!
- Я те попинаю любимую жену...
- Из-ви-ни!.. То есть, бра-во!.. бра-во!.. Кри-чи! Те-все!
- Бра-во!.. - нестройным, но рьяным хором под аккомпанемент такого же качества аплодисментов поддержали его выведенные из состояния ступора министры.
- Молодец! Молодец!.. - подхватили мальчишки на карнизах.
- Ура!.. - заорала стража.
- Постарался!.. - выкрикивали разрумянившиеся тетки в первых рядах.
- Ну, мастер!.. - одобрил откуда-то с галерки густой бас.
Не зная, что положено кричать в таких случаях, люди стали выкликать, что Бог на душу положит. Но один, другой, третий костей, глядя на усердствующую трибуну, стали тоже бить в ладоши, и через полминуты рукоплескания, в значительной мере усиленные смутным чувством вины, гремели над площадью, заглушая разнобой народных пожеланий и комментариев.