Известно, что в Венгрии вследствие разгрома рабочих советов в 1956-м году настоящие корни самоуправления были весьма слабы, однако имелась крепкая теоретическая традиция. Как в области философии, так и экономики существовали сравнительно хорошо разработанные теории. Однако в Венгрии большинство теоретиков самоуправления ещё до смены режима перешли на позиции рыночной экономики (то есть – капиталистическая частная собственность, «гражданское общество» и пр.), ссылаясь на три момента: провалилась югославская практика самоуправления, потерпело поражение самоуправляющееся крыло «Солидарности» в Польше в 1980-е гг., изменилось международное соотношение сил в пользу транснационального капитала и международных финансовых центров («глобализация»). Необходимо, однако, указать и на четвёртый компонент: отказ от самоуправления выражал, что в интересах экономических и политических элит, а также и менеджмента произошёл сдвиг (о чём бывшие «самоуправленцы» говорят неохотно). Называя вещи своими именами: после 1985 года теория самоуправления и политическая ангажированность при ней уже не была «выгодной», элиты тогда увидели новые возможности выживания. «Продолжатели» Дьёрдя Лукача образца 1968 года в Венгрии по большей части, в отличие от своего учителя, перешли к либеральному экономизму, ссылаясь, в частности, на необходимость адаптироваться в мировые процессы. С некоторым опозданием нечто подобное произошло и в Советском Союзе.
Советская концепция самоуправления в основных чертах стала достоянием общественности в 1988 году. А в течение 1990 года уже потерпела поражение, хотя именно тогда возникли в Советском Союзе рабочие комитеты трудовых коллективов, которые и концептуально[272] противопоставили себя формирующемуся союзу демократов (то есть либералов) и государственных аппаратов, а также консервативным силам реставрации. Этот подход «самоуправления» с лета 1990 года в Центральном Комитете КПСС был представлен т. н. Марксистской платформой, во главе которой стоял молодой экономист Александр Бузгалин. Возможно, они первыми заметили одну важную особенность ситуации: перестройка, в конечном счёте, прокладывает путь неолиберальным экономическим решениям. «Марксистская платформа» восприняла это так, что поддержка рабочего самоуправления – единственная возможность для партии создать такую опору в массах, которая вернула бы страну не в доперестроечные времена, а привела бы к системе ведения хозяйства, в которой непосредственно заинтересованы миллионы трудящихся.
«Рыночники» также говорили об интересах, но только с противоположной стороны, со стороны денежных отношений, обмена. Если они и не высказывали этого открыто, но не оставляли сомнений, что верхние слои общества, значительные группы менеджеров, номенклатуры, финансовой бюрократии и т. д. на рынке могут попасть в более выгодную позицию для реализации своих интересов, чем «производящие классы». Вся «перестройка», приватизация государственной собственности – в противоположность решениям социалистического самоуправления и коллективным решениям – вписывается в международный контекст купли-продажи. У «самоуправленцев» не было на это приемлемого ответа, поскольку большая часть общества (включая значительную часть 19 миллионной партийной массы) была не «готова» к настоящему самоуправлению нерыночного типа. Нельзя было в одночасье «отказаться» от выработанной столетиями иерархии капитала (рынка) и государственной власти, от веры в них, хотя в отношении частной собственности и существовали традиционно сильные чувства[273]. Но одно дело – отвергать частную собственность в душе, а другая проблема – способность к самоорганизации в масштабах общества, которая в советский период не могла развиться из-за преобладания государства. Всё же нельзя считать случайностью, что рабочие не защитили государственную собственность. С одной стороны, Конституция ещё в сталинские времена декларировала государственную собственность как «собственность трудового народа», которая однако и в форме «всенародной собственности» (Хрущёв) находилась под контролем, управлением различных форм бюрократии (менеджер-бюрократия, государственная и партийная бюрократия, военная бюрократия и пр.), что обеспечивало привилегированное положение этих общественных групп[274]. А руководство КПСС даже в рассматриваемый здесь период развала перестройки не повернулось к забастовочным и иным массовым движениям, чтобы «спасти» всесоюзную советскую собственность и взять в свои руки управление им. На самом деле Горбачёв и иже с ним больше страшились массовых движений, чем возглавляемой Ельциным «смены режима». Они, очевидно, считали, что подвергаются большему риску с настоящей революцией, чем руководимой элитами сменой режима. К массам можно было обратиться популистски и поверх бюрократии, как это делал Ельцин, но обращение к реальному массовому движению чревато серьёзным риском, не говоря уже о том, что со старой «элитной техникой» это было невозможно. Мы даже не ставим вопрос о том, что введение самоуправления «сверху» противоречит самой идее.
272
Левые экономисты и теоретики дали этому движению теоретическое обоснование (А. Бузгалин, А. Колганов или арестованный в брежневские времена Б. Кагарлицкий). Об организации их платформы См.: А. Бузгалин. Белая ворона. Последний год жизни ЦК КПСС: взгляд изнутри. Москва, 1993. С. 59–76., Об этом движении См., например, исследование Д. Манделя в конце 1990 г.: Perestroika and the Struggle for Power in the Soviet Economy: A New Phase in the Labour Movement. 1991. C. 117–154.
273
Начавшиеся попытки введения самоуправления терпели провал, ведь давно невиданные трудности повседневной жизни, факты «экономики дефицита», сопротивление бюрократии и развал производственных связей усиливали дискредитацию коллективных решений.
274
Об этой проблематике См.: Krausz T.: A „sztalini szociálizmus”. In: Lenintöl Putyinig. ук. соч., С. 87–106.