Можно сказать, что мы получили не просто пустое, но именно мертвое противоречие – противоречие без потенциала его разрешения. Но ведь это уже само по себе есть противоречие, причем уже самого противоречия. В рамках классической диалектики (теза антитеза – синтез) оно уже в принципе не могло разрешиться, становясь тем самым мертвой точкой развития. Сойти с этой мертвой точки оказалось возможным только в одном направлении – в направлении развития попятной диалектики, которая заявила себя сначала как разрушение антитезы (потенциала развития), затем как разрушение уже самой тезы (исходной основы советской системы). И уже в качестве квази-синтеза как необходимой составляющей диалектической триады утверждается распад как всеобщее отношение системы.
Таким образом, переход от поздней советской системы к российской на основе либеральной модели, причем, осуществленный с «ускорением» и под лозунгом «Только не назад в СССР!», как раз и породил ту попятную диалектику, разворачивание которой привело к утверждению распада как всеобщего отношения российской действительности. Соответственно, «разрешение» кризиса советской системы на основе ее голого отрицания (негации), в сущности, явилось симулятивной формой ее прорыва (перехода) из состояния неразрешенности позднесоветских противоречий. Результатом этого симулятивного прорыва стало – разрушение фундаментальной основы советской системы вместо разрешения ее противоречий. Более того, эта симулятив-нал форма перехода породила и превратную форму разрушения: негативные стороны советской системы, которые требовали своего диалектического изживания, были сохранены и усилены, а потенциал действительного развития – разрушен. Так что этот переход нельзя назвать даже историческим транзитом, ибо в основе его лежало не диалектическое снятие советской системы, а разрыв с ней. Но разрыв – это еще не прощание.
В связи с этим возникает вопрос почему переход произошел именно таким образом? Конечно, субъективный фактор имел огромное значение, но каковы объективные предпосылки этих процессов? В любом случае общественные перемены, вызванные этим переходом, напоминают в некотором роде прощание истории с гуманистически идеалами Ренессанса, о котором выдающийся советский режиссер Г. Козинцева написал следующее: «Теперь титаны должны научиться хитрить> скрывать свои мысли, прятать чувства. За буйные страсти сажают в Тауэр. Мечту скоро сменит чтение Библии у домашнего очага…. Возникает начало пути от трагедии к фарсу[311].. Языческий восторг перед возможностями человека сменялся интересом к ценам на мировом рынке…. Кончилась молодость эпохи Кончился век поэзии. Наступал век прозы»[312]. Но это одна сторона современной российской действительности.
Другая сторона состоит в том, что культура сегодня оказывается во власти тотального рынка, отношений купли-продажи. В прошлом рынок если и влиял на культуру, то главным образом в опосредованной форме, например, через институт социального заказа (мецената, двора, церкви, государства, политической партии и т. п.) Но такого прямого рыночного диктата в сфере культуры (причем влияющего не только на ее форму, но и на само содержание), как это наблюдается сегодня, еще не было. Общественная актуальность того или иного предмета культуры сегодня измеряется главным образом востребованностью его именно как товара.
При этом сам рынок сегодня не является неким автономным институтом. Вырастая из глобальной гегемонии капитала и базируясь на информационных технологиях и современных средствах телекоммуникаций, масс-медийной экспансии, он становится некой тотальностью, проникая во все сферы жизни человека и общества. Но идея вещи, тем более как товара, каким бы полезным и эстетичным он ни был, в любом случае не может быть основой человеческой жизни. Пафос потребительства особенно в мире культуры, способен рождать лишь метафизику опустошения.