Степень предубежденности Джиласа против лично Сталина возросла вследствие недисциплинированного поведения отдельных красноармейцев в Югославии. Но Сталин простил необдуманные и политически незрелые выпады черногорца против Красной Армии, о чем явственно дал понять ему персонально в апреле 1945 года вновь в достаточно доверительной обстановке на ужине на Ближней даче, куда Джилас был приглашен вместе с Тито.
В тот приезд (весьма характерно), уже в Киеве, Джилас «не заметил у Хрущева никакого возмущения Сталиным или Молотовым. О Сталине он говорил с почтением и подчеркивал свою близость с ним».
Накануне полного разрыва отношений между двумя странами в 1948 году Джилас в составе югославской делегации вновь встречался со Сталиным. Но на этот раз Генералиссимус не пригласил их на ужин в свою резиденцию.
«Должен признаться, — писал Джилас, — что я почувствовал из-за этого печаль и горечь, настолько во мне была еще сильна человеческая, сентиментальная привязанность к этому человеку». Однако она не помешала ему очень скоро облить Сталина ушатами помоев. Вскоре после его смерти Джилас стал также конфликтовать со своими коллегами по партии и правительству из-за «превращения компартии в правящий класс страны» и якобы морального ее разложения.
Доклад Хрущева на двадцатом съезде партии окончательно утвердил черногорца в том, что Сталин единственно лишь «мрачная, коварная и жестокая личность». Хотя по его признанию, для Джиласа так и осталось загадкой, как такой якобы монстр мог «руководить одной из величайших и мощных держав — не год, не два, а тридцать лет» (выделено мной — М.А.).
Данным примечанием черногорец ответил на свой вопрос — Генералиссимус не был той сумрачной и злой персоной, которую нарисовало ему его излишне пылкое воображение.
Гораздо сложнее и порою не без мучений шло формирование негативного восприятия Сталина у многих его соотечественников, вполне дееспособных и достаточно добропорядочных, наподобие писателя Симонова. Последний, возможно, размышлял о нем до последних дней своей жизни. Но многое в личности Вождя так и осталось для писателя загадкой вследствие неполноты информации и искаженности восприятия.
Первые три года после смерти Генералиссимуса отношение к нему Симонова невозможно «точно сформулировать: оно было очень неустойчивым». Писателя как будто «метало между разными чувствами и разными точками зрения по разным поводам». Следовательно, Симонов психологически был готов для последующего преимущественно отрицательного восприятия Сталина.
Первым, основным побуждением литератора было то, что страна лишилась великого человека. Чувство грандиозной потери долго не покидало Симонова, «а в первые месяцы оно было особенно сильным». Руководствуясь им, писатель вкупе с еще одним бумагомарателем, «любившим демонстрировать всю жизнь решимость своего характера, но в данном случае при возникновении опасности, немедленно скрывшимся в кустах», сочинил передовую статью, опубликованную в «Литературной газете» 19 марта 1953 года. Она именовалась «Священный долг писателя», в соответствии с чем, первейшая обязанность советского литератора заключалась в том, «чтобы во всем величии и во всей полноте запечатлеть для своих современников и для грядущих поколений образ величайшего гения всех времен и народов — бессмертного Сталина». Учитывая свежесть потери, ничего особенного в тексте передовой не было, однако она сильно разъярила Хрущева.
По словам коллеги Симонова А.А. Суркова, «Хрущев был крайне разгорячен и зол» на авторов передовицы. Следовательно, уж таювы гримасы судьбы, Хрущев, проводивший совсем недавно траурный церемониал похорон Вождя и Генералиссимуса, уже тогда невольно выдал себя. Выказал ненароком свои потаенные мысли и невзлюбил крепко Симонова надолго, на годы, вплоть до появления в печати романа «Живые и мертвые», считая его одним из наиболее заядлых сталинистов в литературе.
Симонов уверяет, что «не был заядлым сталинистом ни в пятьдесят четвертом, ни при жизни Сталина». «Приходить же к критическому отношению к деятельности Сталина» он стал якобы тогда, когда «решился, наконец, писать роман о войне и начинать его первыми днями войны». Симонов признается, что психологически оказался вполне подготовленным к тому, чтобы выдержать сильнейший «нравственный удар», нанесенный Хрущевым на XX съезде партии, в том числе, очевидно, и из соображений конъюнктурных.