расхристанности, все отмечают властное «эстетство» его образа, начиная с отрочества, едва ли не с полунищего детства. Всегда изящно-точный в движеньях, в
стремительной, летяще-легкой безупречности их линий; ничего от рассудочности —
всем повелевает внутренний незримый ветер, дышащий как он хочет, птичье-конская
ветра стать. «Все, что он делал, было красиво»,— так говорят, вспоминая, многие.
«Сидел в кресле, курил и перемещался в пространстве... Во всем была некая
неповторимая,
10
с каким-то загадочным "акцентом", природная грация». В юности эта
стремительная жажда облекать «природную грацию» в соответствующую одежду
называлась модным обличительным словом «стиляга». То есть человек стремился быть
внешне в стиле себя внутреннего. Человек устремлялся к недопущению в себе
внутреннего конфликта. Много-много позднее кинорежиссер Сокуров, младший
Тарковского на 19 лет, увидит его впервые в Питере. И вот впечатление: «С того
момента я никогда больше не видел столь элегантно одетого человека. Я узнал, что
маэстро умел носить свой, костюм. Что у него была склонность к индивидуальному
профилю и очевидное "пристрастие к хорошей одежде"».
Не только «библейский профиль» нашел Сокуров в духовной модальности
Тарковского, но и индивидуально-эстетический профиль в физическом носителе этой
«духовной монады». Что это? Неразличение внешнего и внутреннего? Быть может. Как
и в его фильмах. Цветок просто есть, и его зримую дыхательность не разложить на
внутреннее и внешнее. Разделяет не Господь, а наш шизофренический ум.
Или вот такая история об «эстете» Андрее Тарковском. Рассказчик ее — Артур
Макаров, один из той знаменитой, воспетой Высоцким, компании, собиравшейся на
Большом Каретном. «Тарковский был художественным руководителем достопамятной
картины Левы Кочаряна "Один шанс из тысячи". Приехала одесская группа на пробы в
Москву — группа Кочаряна. Я никогда не забуду, как он (Тарковский) первый раз
пришел для знакомства с группой. Говорили о том, о сем. Потом он сказал: "Дорогие
товарищи, сегодня я наблюдал работу вашей группы. Она омерзительна. Во-первых, посмотрите, как вы одеты. Ну жарко, конечно (было тридцать градусов жары), понятно. Но ни Лев Суренович, ни я, ни Артур Сергеевич не ходим ни в майках, ни в
расстегнутых рубахах. Мы все в костюмах. Мы достаточно знакомы друг с другом, но
на работе не обращаемся друг к другу Лева или Андрюша или Артур, а только по
имени и отчеству. В следующий раз, когда явитесь на работу, будьте любезны соответственно друг к другу относиться. Это ведь не только ваше отношение друг к другу, это отношение к работе". И так у него было во всем».
Что это? Чопорность, эстетство? Конечно нет. Неразличение внешнего и
внутреннего? Вероятно. Стремление к гармонии внешнего и внутреннего. Но еще и
другое — отношение к работе как к священнодействию. Без всякого ходульного
пафоса, впрочем. Ибо цветок растет без заметного глазу пафоса, но с очевидным
пафосом (страстью) внутренним. Так же точно бежит и конь. Ведь и наша обыденная
жизнь может обладать этим внутренним пафосом священнодействия.
В юности нам всем свойственно искать в родословной того своего предка, который
передал тебе нечто, быть может свой духовный импульс; нам кажется, что в дальних
штольнях времени еще блуждает, заблудившись, наш собственный образ, колебательно, как в зеркалах ночного старинного замка, отражаясь в стремительных
переходах зеркал времени, называемом нами историческим. Хотя мы-то знаем, что
время храним мы сами,—
10
11
мы, люди, и некий наш пращур дарит нам, как эстафету, монаду своего
непрожитого, непрочувствованного хроноса.
Во внутреннем времени Андрея таким существом, вероятно, был его дедушка —
Александр Карлович. Марина Тарковская пишет: «Папин отец, Александр Карлович
Тарковский, умер 24 декабря 19224 года в возрасте 62 лет. Умер от инсульта, за восемь
лет до появления на свет Андрея.
Знали мы о нем совсем немного, а фотографии его попали к нам году в сорок
восьмом, через несколько лет после смерти папиной матери...
Вот тогда-то Андрей впервые увидел своего деда. Он подолгу рассматривал