- Оказывается, чтобы поверить в окружающую действительность, ее не только надо увидеть своими глазами, - Орловский глотнул чаю. – Нужно стать ее частью, пропустить реальность через самого себя.
- Вы, право, как философ…
Алексей Владимирович посмотрел на Павла. Теперь в его взгляде уже не было удивления или растерянности. Не было даже подавленности. Лишь мрачная сосредоточенность.
Настал черед удивляться Павлу.
- Расскажите мне, Павел.
- О чем?
- Обо всем.
Рассказ Павла затянулся далеко за полночь. Наверное, он еще ни разу в жизни не говорил так долго о самых простых вещах – о метро. О том, как жили люди, пытаясь из обломков прошлого построить подобие нормальной жизни. Звучало это странно – нормальная жизнь в ненормальном мире.
Он говорил что знал – о метро в целом, об известных ему независимых станциях, о крупных содружествах вроде Ганзы и Красной линии.
Рассказал и о заброшенных станциях, куда, кроме безумно отважных сталкеров, никто соваться не смел.
О мутантах и прочей расплодившейся от радиоактивного заражения «нежити» в тоннелях, лежавших слишком близко к поверхности.
О деградировавших людях, которые, полностью утратив остатки человечности, поддались очнувшимся в подсознании животным инстинктам и превратились в ужасное подобие полузверей.
Упомянул и о бушевавшей несколько лет назад эпидемии чумы, взявшейся неизвестно откуда и выкосившей ни одну сотню людей. Лишь кардинальными мерами – подрывом тоннелей - удалось остановить ее распространение. Что сейчас творилось на изолированных таким образом станциях – Авиамоторной, Римской, Площадь Ильича – не знал никто. Даже сталкеры никогда не посещали их, не приближаясь даже к входам на поверхности.
Рассказал Павел и о самом Полисе, о его необычной социальной структуре с делением на касты. О том, что здесь «собирают и хранят то, что в других местах кидают под ноги» Павел говорил с гордостью, искренне считая, что пока люди еще способны ценить интеллектуальное наследие прошлого, у них всегда остается шанс улучшить собственное настоящее.
Алексей Владимирович слушал не перебивая. Так, наверное, выслушивают откровение – молча, сосредоточенно, глядя в глаза собеседнику. В его взгляде уже не было непонимания или прежнего удивления, будто за этот короткий промежуток времени он сумел принять окружающую действительность, пропустить ее через собственное сознание как нечто само собой разумеющееся.
Сказал Павел и о Москве – вернее, о том, что осталось там, на поверхности.
Через несколько дней, после того, как опустился гермозатвор, несколько смельчаков рискнули выбраться на поверхность через вентиляционную шахту.
Они не вернулись.
Тоже самое случилось и со следующей группой.
Из третьей вернулся только один. Он умер через несколько минут, сумев сказать только два слова: «Там – смерть».
Смотреть на него было страшно – лицо, вспухшее от радиационных ожогов, утратило все человеческие черты. Его похоронили, замуровав наглухо в какой-то подсобке в глубине тоннеля. Дозиметр рядом с телом заполошно трещал, выдавая сильный радиоактивный фон.
Сам Павел наверху был лишь один раз, уже по прошествии пары лет после того дня. Сейчас он уже не мог точно сказать, что заставило его выйти в разрушенный ядерным ураганом город. Какой-то внутренний позыв, смутное, но непреодолимое желание толкало за гермоворота, будто какая-то часть упрямого сознания требовала визуального подтверждения случившегося.
Этой прогулки ему хватило с лихвой. Первое, что он увидел, поднявшись в вестибюль по замершему и заваленному мусором эскалатору – это людей. Вернее, то, что от них осталось. Он помнил, как стоял в оцепенении несколько минут, не в силах отвести взгляда от страшного зрелища.
Это были те, кто не успел. Он прекрасно помнил, как с гудением и лязгом сомкнулись многотонные створки гермоворот, когда невидимый таймер отсчитал тринадцать минут отведенного времени.