Как раздавались приглушенные полуметровой броней ворот стуки. Они продолжались несколько дней. Как потом узнал Павел, автоматика гермозатвора блокировала ручной привод сразу после закрытия – своеобразная страховка от дураков. Блокировка снялась через несколько недель, когда бушевавшие на поверхности пожары и чудовищная радиация уже пошли на спад.
Сейчас он видел их. Тех, кто не успел. Пустые глазницы черепов, выбеленные временем и хищниками, смотрели немым укором расплескавшейся в них темноты, полуоткрытые рты скалились ужасной улыбкой.
Они будто неслышно говорили: «Пришел проведать нас?»
Их были десятки – лежавшие вповалку друг на друге, белесые кости в истлевшей одежде, присыпанные мусором, обломками веток и вездесущей пылью.
Слезы хлынули самопроизвольно – настолько навалившаяся душевная горечь оказалась невыносимой. Павел инстинктивно пытался их смахнуть, но рука лишь натыкалась на резиновую маску противогаза.
А на стене, некогда выкрашенной в темно-синий цвет, просматривалась нацарапанная чем-то острым надпись: «Будьте вы прокляты!».
Три слова, впитавшие в себя всю боль, отчаяние и ужас несчастных. Даже прошедшие десятилетия не смогли стереть эту во всех смыслах последнюю фразу. Казалось, даже всепроникающая пыль не ложилась на нее, будто боялась простых, криво нанесенных букв…
Каково это было, медленно умирать от радиационных ожогов, опоздав на несколько минут…
Только одна эта мысль разрывала сознание. Павел никогда не знал никого из них; такую картину можно было наблюдать в вестибюле каждой станции, но… Он чувствовал вину перед ними. Вину за то, что сейчас жив.
Многостворчатые двери вестибюля были открыты настежь.
Осторожно ступая между останков по хрусткому крошеву битого стекла, Шорохов замер на пороге, не решаясь выйти наружу.
Города он не увидел. На улице плескалась ночь, но темнота показалась Павлу особенной – чужой, густой и словно бы живой. И физически ощутимой, словно иссиня-черная тушь залила весь окружающий мир. И ни единого огонька вокруг. И еще ветер. Он слышал его через противогаз и капюшон защитного костюма – тоскливый атональный мотив. Ветер теперь был полновластным хозяином в радиоактивных руинах мегаполиса.
И еще он увидел снег. Крупные снежинки кружились в луче фонаря. Павел протянул руку и поймал на затянутую в защитную перчатку ладонь крупную снежинку. Ему все это тогда казалось затянувшимся кошмаром – внутренний голос, забившись в укромные уголки сознания, отказывался воспринимать очевидное.
Август. Снежинка с голубым отливом на ладони. Ядерная зима.
Павел не помнил, сколько он простоял вот так, разглядывая удивительный голубой снег. Лишь настойчивое потрескивание дозиметра вывело его из состояния ступора. Он повернулся и зашагал обратно – в темные туннели метро. Москва теперь была там, под землей. А ветер по-прежнему пел ему в спину свою странную атональную песню…
Глава 5
Когда Павел закончил рассказ, была уже глубокая ночь. Жители Боровицкой, как и все остальные обитатели «подземной Москвы», придерживались двадцатичетырехчасовых суток.
На платформе царил густой сумрак, создаваемый двумя светильниками дежурного освещения в южной и северной стороне станции. Людской гомон утих, сменившись вязкой тишиной, разгоняемый лишь приглушенным надсадным гулом изношенной вентиляционной системы.
Шорохов посмотрел на Орловского. Последний не произнес ни слова во время его рассказа; молчал он и сейчас, снова неотрывно глядя на тусклый огонек карбидки.
«Да, задуматься есть о чем», - сказал про себя Павел. Откровенно говоря, он даже не мог предположить, как бы повел себя сам, окажись на его месте.
- Двадцать лет – это огромный срок, - наконец сказал Алексей Владимирович. – И вы все-таки выжили. Это достойно уважения.
Он взглянул на Павла. Во взгляде Орловского не было растерянности или пустоты - всего того, что должно было быть в его ситуации. Лишь твердость и уверенность, будто он уже принял какое-то решение.
… Когда Павел проснулся, место Орловского было пустым. Станция уже гудела разбуженным муравейником начавшегося рабочего дня. Обычно после дежурства на блокпосту, Павел отправлялся в распоряжение коменданта станции, но вчера он успел шепнуть Георгичу, чтобы тот не беспокоил его без особой надобности. Симагин, состроив недовольную гримасу, поворчал для порядка, назвав Павла «ленивым страусом», но все же согласился.