Наконец одна сторона окончательно сбита. Отступила. Победитель не преследовал. Он тоже устал, выбился из сил, и победа обошлась ему недешево… Все остановились. Шумный говор сменил неистовые крики кулачного боя. Усталые бойцы — без шапок, в одних рубахах, — быстро и оживленно обменивались впечатлениями боя и отыскивали брошенные принадлежности своего костюма. Разгоревшиеся страсти помаленьку успокоились. Опять в одно место собрались недавние озлобленные противники.
— Фуражку не видал мою? — слышится голос.
— У кого-то там в руках.
— Эй, кто взял фуражку? Являйте! Признавайтесь!
— Я тебя, сукин сын! приди лишь ты у меня домой! — звонко грозила Марина Агапке, которого держал за руку дед, Иван Нефедыч.
— За что ты его? — заступился старик.
— За то! сколько раз приказывала: «не мечись в драку»! А он все знай свое…
— Ничего, пускай привыкает!
— Есть к чему привыкать!
— А на поле-то биться ведь надо будет? За родину-то?
— На поле!.. На поле — служба, там нехай бьется, как знает, а тут служба, что ль?
— Все равно: за отечество стоит.
— Он надысь пришел, а у него вот какая сосулька под глазом… Я над ним, как над мертвым, кричала…
— Ничего, заживет до свадьбы! Ведь оно, казачество-то, как ты думаешь?.. Поди вон энтому парнишке наклади! — обратился вдруг старик к мальчугану. — Беги! вон с энтим парнишкой…
Шумные толпы еще с полчаса толклись на месте и наконец тронулись по направлению к станице. Среди черной, движущейся массы видны были белые, пестрящие ее костюмы женщин. Слышалась веселая песня с присвистом. Через головы Марина видела танцующую молодую пару. В такт песни бойко размахивала чья-то поднятая вверх рука с платочком; в такт песни дрожала и лихо подпрыгивала чья-то фуражка, заломленная на самый затылок… Детишки шныряли под ногами взрослых, толкали их, свистали, смеялись, дрались. Мимолетные молодые взгляды в ночном сумраке, шепот, звонкий, серебристый смех, нечаянные толчки мимоходом, легкая походка, гордая осанка, бесцеремонное заигрыванье казаков — все как-то волновало, зажигало кровь… И жажда увлекательного веселья, любви, беззаботности охватила сердце Марины. И скучно ей стало одной…
— Как ваше здоровьице? — раздался сзади знакомый веселый голос, и Сергей обнял ее. Она попробовала вырваться, но он держал хотя мягко, но крепко, и смеялся, дыша на нее запахом водки.
— Да уйди ты, холера! — говорила она смеясь.
— Что ж, и не жалко, стало быть?
— Страсть! Плакала: думала, убьют тебя на кулачках… по мертвому кричала…
— Я сроду не поддамся!
И в этом веселом, беззаботно-гордом восклицании была красивая, покоряющая удаль.
— А вот ты… ну, ты убьешь! — сказал он тихо и робко привлек ее к себе.
— Провались ты! привязался…
— Мариша! неужели не выйдешь? Мариша… ведь вот они… Он позвенел деньгами в кармане.
— Платье куплю! Ей-Богу… Лишь выйди!.. Кашемировое… Она с силой рванулась из рук и убежала. В самую полночь кто-то два раза проходил с песней по улице.
Марина долго лежала с открытыми глазами, вслушиваясь в перелив этого голоса, легкого и красивого, в знакомый мотив. Свекровь спала на лавке в горнице, Антон с женой — в кухне. Она одна была в избе с детьми.
«Сергушка! — решила она. — Будь он проклят, охальник какой… При людях лезет…»
Потом встала, накинула кофту и вышла. Ночь была светлая и тихая, прозрачный воздух чуток и звонок. На побелевшей от лунного света земле отчетливо виднелась каждая травка, каждая соломинка.
Песня широко и свободно разливалась в воздухе и была так красива, что хотелось присоединиться и петь.
— Ты чего тут бродишь, бродяга этакой? — сказала Марина, пожимаясь от легкой свежести и смутного волнения.
Сергей сейчас же оборвал песню и подошел к плетню.
— Мариша! — сказал он пьяным и преданным голосом. — Что же мне?.. Так и пропадать, стало быть…