Мужчина в шинели остался, с интересом разглядывая великолепную машину. Рогойский, прощаясь с офицериком, осведомился, с кем имел честь совершить столь приятное путешествие.
— Камцев, — ответил ему офицерик.
— А фамилия генерала, если, конечно, это не тайна?
— Теперь уже, пожалуй, нет. — Адъютант заколебался. — А почему вы спрашиваете?
— Да так, — сказал Рогойский и усмехнулся.
— Начальник штаба Добровольческой армии генерал Романовский.
— Ах вот оно что, — пробурчал Рогойский и добавил: — Приятно было с вами познакомиться, Камцев.
— Взаимно, — бросил офицерик, вновь натягивая перчатку. — Удачи, господин майор.
Рогойский кивнул и, поплотней запахнувшись в шинель, поскольку с моря шел холодный, влажный ветер, двинулся вперед по широкой и грязной улице.
Две недели он проторчал в городе, выискивая или, скорее, выжидая возможности покинуть Россию. Он снял чердачок в одном из домов на главной улице, но там было холодно, если дул ветер, а дул он ежедневно, и сыро, потому что текла крыша. Дня через три он перебрался в дрянную гостиницу возле порта, где на серой, недостиранной простыне он ночами валялся без сна по причине докучавших ему клопов, которые покрывали ее красными пятнышками, испуская при этом ужасающий смрад, прилипчивый и мерзкий. Днем в гостинице стояла вонь от бараньего сала, на котором в ресторане готовили месиво из риса, гадкое по виду и по вкусу, но с изысканным названием «risotto à la duke of Edinburgh»[8].
Гостиница была блеклая и унылая, с тем убийственно холодным зловонием, когда разные запахи — кухонные, клопиный, табачный — зависают в воздухе плотными пластами. Серым и унылым был также район порта, а люди, живущие, здесь в жалких норах, походили, скорее, на копошащихся червей. Рогойский, который неплохо знал Россию, не предполагал, что в этой стране существуют такие регионы мерзости и запустения.
Впрочем, город, в особенности в центре, в восточной своей части, представлялся сверкающей витриной великой империи, и трудно было себе представить, что империи больше нет, а в витрине — лампы, которые выключили, и свечи, которые задули. Склады ломились от товаров, колониальные лавки, визитная карточка города, торговали как в старые добрые времена, не было отбою от покупателей. В ресторанах подавали изысканные блюда и не менее изысканные напитки, которые пользовались, заметим, небывалым спросом. Заказывали охлажденную водку с инеем на горлышках бутылок и английский портвейн комнатной температуры. Шотландский виски и французское шампанское. В уютные, с мраморным полом залы, покрытые роскошными коврами, въезжали тележки, уставленные батареями белых и красных вин — с Кавказа и из Молдавии, из Италии и из Германии, — и все это под аккомпанемент веселых и интересных разговоров, и лишь их торопливость, не позволяющая задумываться над вопросами и ответами, их нервозность, несвойственная этой нации, но придающая речам изысканность и легкость, свидетельствовали о порочности ситуации. Женщины, которые здесь, в калейдоскопе фраков и мундиров, были в меньшинстве, сияли красотой, изяществом или драгоценностями — старинными, не имеющими цены.
Без конца дымили сигарами и папиросами. Звучала музыка, то бравурная, то меланхолическая, веселая и печальная, оркестранты подлаживались под настроение публики. Чаще всего просили «Севастопольский вальс» и тут же, как бы для контраста, фокстрот, завезенный английскими моряками, где простенькая мелодия шла об руку с бесхитростными словами: «Ах, малышка Мегги, рыженькая свинка…»
Выпив около десяти поданный в постель кофе, Рогойский валялся обычно до полудня, чтоб оттянуть момент вставания. (Клопы с рассветом унимались.) Потом долго возился с утренним туалетом и где-то после двенадцати выходил в город, с тем чтоб вернуться поздно вечером или ночью. Десять-двенадцать часов между уходом и возвращением тратились на изыскание — теоретическое — какой-либо возможности выбраться из города. Минуя ежедневно ларек, где хорошенькая девушка, то ли цыганка, то ли евреечка, предлагала ему купить соленых орешков, он лишь улыбался, но не покупал, внутренне призывая себя приступить к действию: отправиться в порт или по крайней мере в контору каботажного плавания черноморского пароходства, функционирующего, признаться, чисто символически. Пройдя десяток-другой шагов, он возле какого-то мрачного дома сворачивал влево, на улицу, ведшую в верхнюю часть города и потому направленную в глубь страны, а не за ее пределы. Потом, до самого вечера, шатался без цели, рассматривал витрины, заглядывал в кафе и рестораны, где заказывал что-нибудь подешевле, а то и вовсе ничего не заказывал, наблюдая, как это делают другие. И люди, и их поступки были ему любопытны. Он ловил обрывки разговоров. Вслушивался в споры, в дискуссии, в смех, в плач, хотя последнее случалось редко. Сумма денег, которой он располагал, точнее, набор вещей, которые можно было менять на еду, табак и услуги, и без того малый, катастрофически таял. Впрочем, предметом торговли было все, начиная с прелых портянок и кончая брильянтовыми колье. Часы в латунном корпусе обеспечили ему не такие уж дурные обеды в портовом кабачке. Гостиницу он оплатил заранее единственным ценным предметом, который имел, — золотым австрийским гульденом.