— Ни лайла?
— Да, я пришёл, — ответил Егор на его вопрос.
— Ни супачи? Твоя ни супачи ходи? — потом всё же проснулся и повторил вопрос на ломанном русском. — Твоя куда ходи?
— Игнатий Парфёнов нужен. Помнишь меня, Ван Цзи?
— Хо! Шипко хо, — он скрылся за дверьми и тут же выскочил одетый. Поманил за собой рукой, молчком побежал впереди лошади. Вскоре нырнул в какой-то двор и вернулся с незнакомым человеком в японском шёлковом халате.
Егор испугался, думая, что китаец завёл не туда, куда надо, и уже тронул поводья, когда знакомый голос радостно прогудел:
— Ясно дело, а ну слазь, казак — ясно дело, наконец-то заявился.
— Фу-у ты, чёрт. Не признал я тебя бритого, Игнатий. Если б не позвал — убёг. Да ведь, ты совсем молодой без бороды.
— Куда молодиться…
Они обнялись. Ван Цзи завёл коня в стойло, расседлал, щедро насыпал в кормушку пшеницы. Игнатий долго выспрашивал гостя о доме, как добрался, и напоследок раскрыл свои планы.
— Выедем после обеда. Лошадей и вьючные сёдла я закупил, припас уложил. Добыл через одного япошку бумаги, что едем по горному делу в пограничное село, а там, как Бог даст. Думал уж, что сбрехал ты мне, если б завтра не явился, то двинул бы один.
— Уговор дороже денег, — солидно отозвался Егор и дрёмно смежил глаза.
— Да ты никак спишь? — загомонил Парфёнов и повёл его к тёплому кану-лежанке. — Отдохни до обеда — и в путь. Время дорого, надо к большой воде поспеть на реку Тимптон, догнать там холод.
— Где это, далеко?
— Далеко, брат… Аж в Якутской губернии. Доберёмся, не впервой. Спи-спи…
Егор заполз на соломенную циновку и провалился в сон. Игнатий в который раз проверил снаряжение, в ближайшей лавке подкупил свежего провианта и разбудил парня.
— Вставай! Подкрепись на дорожку и айда.
Быков долго, непонимающе пялился спросонья на приискателя, потом всё вспомнил и мигом вскочил, нашаривая сапоги.
— Карабин я там ухоронил за городом, надо б заехать.
— Шут с ним, пущай ржавеет. Я тебе славное ружьишко припас. Крутиться вокруг Харбина нет времени. А кто это тебя так отделал, вся морда в струпьях?
— Батяня благословил в дорожку, — нехотя отозвался Егор.
— Не пущал, видать?
— Он у нас бешеный, только сказал ему о своей задумке, и сразу мне память отшибло. Совсем ушёл я из дому, боле не вернусь, надоело батрачить в хозяйстве и отцовы попрёки слушать. Надо развеяться и о своей жизни подумать.
— Кх-х-хэ-м-м… Сразу остерегу. В нашем деле придётся жилы рвать. Мотри, не расквасься, разом отправлю назад. Не развеваться в гулянках едем — работать. Люто работать!
— Вынесу… Не отступлюсь.
— Тогда пойдём. Лошади завьючены, пора трогаться.
Парфёнов ехал впереди на гнедом жеребце, сзади поспевал Егор, ведя в поводу трёх монгольских низкорослых лошадок с объёмистыми вьюками. На одной из них был привязан длинный ящик, опечатанный свинцовыми пломбами, с вязью иероглифов на боках. По всей видимости, там было оружие.
К границе добрались без помех, остановились у китайского лавочника, радостно кланявшегося Игнатию. Не впервой он встречал Парфёнова и имел от него доход. Игнатий распаковал ящик с оружием.
Егору досталась малокалиберная винтовка системы «Маузер», сам Игнатий зарядил новенький американский винчестер, за пояс ткнул наган. Пустой ящик забрал китаец.
Этой же ночью перевезли через реку на осалке, китайской лодке с парусом, тяжёлые вьюки и перегнали вплавь лошадей. Заторопились подале от кордона через тёмный и притихший лес. Вскоре пересекли железную дорогу. Ехали по узкой тропе, над шумящей где-то во мгле речушкой.
Вьюки чиркались за стволы деревьев, испуганно всхрапывали лошади, кого-то чуя в лесу, тропка вилась бесконечно, пересекая шумливые ручьи и прядая через колдобины. Сквозь кроны деревьев помигивали звёздушки, но к утру их заволокло тучами и зашумел частый дождь.
По-весеннему тёплый, душистый, он окропил землю и вскоре перестал. Когда хмарный рассвет проявил тайгу, они были уже далеко в сопках. Парфёнов не давал роздыха лошадям, спешил к заветной цели.
Изредка присматривался к старым затёсам на стволах деревьев и, наконец, свернул с тропы в чащобу. Затрещали под копытами сучья. Всадники медленно поднимались склоном заросшей березняком сопки.
Где-то в стороне гулко бормотали на весеннем току тетерева-черныши, тяжело перелетая, хлопали крыльями. На южном склоне, под густым покровом вылезшего по ручью из распадка сосняка открылась низенькая фанза — зимовье с бумажным оконцем.
— Ну, вот и приехали, — спрыгнул с седла Игнатий и разнуздал своего коня, нагрёб лошадям в торбы овса из вьюка, — хорошо их подкормим, отдохнём и опять надобно гнать. — Он отворил дверцы фанзы, взял с печки мятый котелок и ушёл к ручью за водой.
Лошади торопливо хрумкали овёс. Егор развьючил их для отдыха, осмотрел, не сбиты ли ноги, и зашёл в прокопчённое до черноты жильё. В углу сложена печурка из дикого камня, по полу от неё идет дымоход под нары-каны из плитняка, укрытые старой травой и ветхим тряпьём.
Беремя сухих дров подёрнуто плесенью. Он настрогал лучины и растопил печку. Огонь вяло обволок смолистые поленья, потрескивая и шипя. На полу грудой серел не стаявший с зимы лёд.
Вернулся Игнатий с водой, сдвинул плоский камень и провалил котелок в жар. Глаза Парфёнова возбуждённо блестели, пропала настороженность и былая угрюмость, движения были резкими и точными.
— Ты осознаешь, что мы в России, нечистая сила! Компаньон? Дома ты! Экий простор тут, а как пахнет лес, а как тетерева стрекочут? Ты только погляди кругом. Воля-а-а-а.
— Так зачем же ты в Харбин ворочаешься?
— Гм-м… Да покутить любо мне там, дурь свою проявить. Тут счас прижали с этим делом, живо в укорот попадаешь. А всё же, тянет сюда невозможно. Счас душенька от радости поёт, жить охота! А как к золотью подберёмся, это уж совсем безумством станется.
Поглядишь. Ево ить надо передурить, золотьё-то, не всякий раз оно даётся в руки. В этом и услада вся. Сыскать неведомую россыпушку под землёй, объегорить её скрытность и достать на свет божий. О-о-х, бра-а-ат!
Не приведи Бог тебе заразиться моей болезнью — пропала головушка почём зря. А дурней и лучше этой болячки не сыщешь, такую усладу открывает, прямо страсть какая-то.
Погоди чуток, скоро прознаешь. Есть у меня в запасе ключик и шурфик при нём. Как пески из него на лотке промоешь — и аж страх забирает.
Дюже богатое золото, так и лезет в руки. А это не к добру, боюсь я его ворошить. По приискательскому обычаю вообще грех говорить о золоте вслух, удачи не будет. Оно услышит трепотню и уйдёт в землю. Только я в эти сказки не верю, никуда оно не девается.
Ключик энтот на чёрный день таю, когда сила убавится, да и мало интересу за неделю обогатиться до грыжи в пупе и отправиться назад пьянствовать. Так от запоя сгинешь. Весь смак в том, чтобы новый ручьишко сыскать, добиться к пескам в неведомом месте.
Веришь, когда берёшь первую пробу в новых шурфиках, аж руки трясутся и слёзы по бороде бегут. Ежель нет фарту, думаю: «Ну, ладно, поглядим чья возьмёт».
Другой ключик испытываю, да так уж навострился, как сквозь землю чую, где оно растеклось. Без промаху бью шурфы, хоть малость, но завсегда есть знаки в лотке. А по знакам выйти на россыпь — плёвое дело.
— Нас охрана с границы не настигнет?
— Не должно… У них счас реденькие заставы, в землянках перебиваются. Попробуй уследить за такой ширью. А коли настигнут — не вздумай стрелять это тебе не харбинские офицеры живо продырявят.
Служат там зачастую зверовщики, лихие ребята. Оружие я припас только для пропитания охотой, иль банда какая перевстренет. Прежде чем ево употреблять — крепко думай, в кого палишь на этой земле. Ясное дело…
— Да-а… Не могу забыть ту гранату, душа изболелась.