- Пустите, сам отдам, - сквозь зубы прохрипел Котька.
- Отдашь? - сидя верхом на Котькиных плечах, недоверчиво переспросил Бобырь.
- Отдам... Ей-богу, отдам, - пообещал Григоренко.
- А ну, пустите его, хлопцы! - приказал Бобырь и вскочил на ноги.
Не очень охотно мы выполнили это приказание. Помятый, взъерошенный Котька, не глядя на нас, медленно поднялся и отряхнул со штанов пыль. Потом он полез в карман и неторопливо вытащил "бульдог". Это был очень хороший револьвер - новенький, блестящий: видно, из него стреляли очень мало.
Бобырь даже облизнулся.
- Ну, дай сюда, - попросил он, протягивая свою длинную худую руку.
- Дать? Что дать? Что ты хочешь?.. - крепко сжимая рукоятку "бульдога", удивленно спросил Котька.
- Револьвер! - простонал Бобырь и протянул навстречу другую руку.
- Револьвер? А, дудки! - И с этими словами Котька, размахнувшись, вышвырнул его в открытое окно. - Нате! - злобно прошипел он, и в эту минуту внизу, на площади, хлопнул револьверный выстрел.
Вот так штука! Это, видно, выстрелил, ударившись о камни, Сашкин "бульдог". Мы присели. А вдруг пулей убило кого-нибудь на площади? Маремуха попятился к лестнице. А Котька, одернув рубашку, злобно улыбнулся и спросил:
- Получили? Фигу с маком?
Только сейчас мы пришли в себя, поняли, как ловко обманул нас Григоренко.
- Ты... ты... к папе захотел? - выкрикнул, заикаясь, побледневший Сашка Бобырь.
- Подожди! - остановил Бобыря Петька. - Побежали на балкон, посмотрим!
Мы помчались по коридору.
- Он что у тебя - самовзвод? - догоняя Бобыря, с сочувствием спросил я.
- Ну да, самовзвод... - жалобно ответил Сашка.
Мы осторожно выглянули с балкона на улицу. На площади пусто.
Желтые листья валяются на камнях. На самом углу гимназии, под тем окном, из которого только что выбросил револьвер Григоренко, стоит какой-то красноармеец и смотрит вверх, на третий этаж, где ветер качает обе половинки открытого окна.
Постояв немного под окном, красноармеец сунул револьвер в карман и медленно, то и дело оглядываясь, пошел прочь.
Сашка с тоской следил за каждым его шагом. Никогда уже не видать ему своего "бульдога". Да и мы все с сожалением смотрели вслед красноармейцу, а я подумал даже: "Не побежать ли за ним вдогонку?" Мне казалось, что, если бы как следует попросить красноармейца, он бы отдал нам оружие. Зачем он ему, этот маленький пустяковый револьвер с мягкими свинцовыми пульками? Ведь, наверное, у красноармейца есть наган. Но пока я думал так, красноармеец скрылся за кафедральным собором. Бежать было поздно.
Уже в классе Котька Григоренко, отойдя к учительской кафедре, погрозил:
- Мы еще с вами поквитаемся! Погодите...
- Ладно, ладно. Еще захотел? Гадюка петлюровская! - со злостью ответил Маремуха.
В класс вошел с нотами под мышкой Чибисов, и Котька, озираясь, сел за парту.
Вскоре после этого случая от Яшки Тиктора мы узнали, что во второй трудовой школе на Тернопольском спуске в старших классах изучают какой-то новый, не знакомый нам предмет - политграмоту...
- Это про политику, наверное, - важно объяснил Бобырь.
- Откуда ты знаешь? - недоверчиво спросил Маремуха.
- Вот и знаю... я все знаю... - запрыгал Сашка. - Мой старший брат посещает комсомольскую ячейку у печатников, он мне говорил такое самое слово.
- А почему у нас нет этой... как, Яшка? - спросил Маремуха.
- Политграмоты, - подсказал Тиктор.
- Почему нет? А разве ты не знаешь почему? - ответил Бобырь. - Учителя не хотят, вот почему! Разве у них политика на уме? Вот пойдем пожалуемся...
- Куда ты пойдешь, куда? - затоптался около Сашки Маремуха. За это лето он почернел и даже немного подрос.
- А в тот красный дом, что за Новым бульваром! - смело предложил Бобырь. - Мой брат говорил, что в том доме все начальники жалобы от людей принимают.
- Ну, в красный дом... - испугался Маремуха. - Зачем туда? Надо у Лазарева просить...
- Чудак, - сказал я, - Лазареву самому трудно нам помочь. Он пока один, а этих гадов, вроде Родлевской, много. Они его и так заедают.
На следующий день после уроков мы возвращались к себе домой на Заречье. У меня на душе было легко и радостно - уроки нам задали пустяковые, на дворе стояла хорошая погода. Ярко светило солнце, оно заливало весь наш старинный город своими ясными лучами, освещая сухие, чуть синеватые плиты тротуаров, отражаясь в лужицах воды, не просохшей еще после ночного случайного дождя.
Я щурился, глядя на солнце, и думал: как бы хорошо было, если бы круглый год стояло лето! А ведь скоро наступит зима, начнется она с легких заморозков, крыши по утрам будут седые, завянет зеленая трава на огороде, упадет, мертвая, на землю, а потом пойдут морозы один другого сильнее, и река вдруг остановится под Старой крепостью. Бросишь бабку, она запрыгает по льду, заскользит и даже следа не оставит: таким гладким, скользким, прозрачным будет первый, еще очень тонкий лед.
Но тут же я представил себе, как хорошо будет бегать утром, на первой перемене, по школьному двору да проламывать затянутые с ночи тонкой коркой льда лужицы.
Это очень приятно, когда в ясное, морозное утро ноги будто сами несут тебя по мерзлым кочкам! Попадешь с разгона носком в такую лужицу - лед с хрустом проломится, зазвенит, а ты уж помчался дальше, и подошвы сухие. А потом как хорошо после переменки, с холода, вбежать в светлый класс да, пока не вошел учитель, прижаться животом к теплой, чуть-чуть пахнущей краской натопленной печке! И мне стало совсем не жалко, что уходит осень и скоро наступит зима. Это даже лучше. Наточу свои "нурмисы"...
Но вот впереди раздался сильный и дрожащий голос Сашки Бобыря.
Сашка вдруг запел:
Мы дети тех, кто выступал
На бой с Центральной радой,
Кто паровоз свой оставлял,
Идя на баррикады...
Пел Сашка плохо, по-козлиному, совсем не так, как пели эту песню красноармейцы, что стояли в епархиальном училище. Я хотел было крикнуть Сашке, чтобы он замолчал, как вдруг с ним вместе запел и Маремуха.