Флигель-адъютант его величества поднялся и поднял бокал, дожидаясь тишины. Он понимал, что при своем большом росте, красивом мундире и волевом лице с императорскими усиками имеет внушительный, усмиряющий вид. Шилковский попробовал, как Николай Павлович, пронзить взглядом кого-нибудь из присутствующих, нацелил его на Лукина, смутил купца и, удовлетворенный, произнес тост — короткий, четкий, решительный, как шаг императора:
— Неисчислимое число раз всемогущий бог являл дивные чудеса и знамения в православной России — любезном отечестве нашем — и даровал нам победы и одоления на супостатов, как иноземных, так и произросших на нашей земле. И всякий раз помогали нам в борьбе вера и молитва благочестивейших царей наших, смиренных архипастырей церкви и всего православного народа. Выпьем же за молящегося о нас государя императора Николая Павловича, за нашу православную, прославившуюся в веках церковь и за чудо-богатырей — русский народ. Ура!
— Ура! — с гордостью закричали все.
Смотритель дал гостям немного подзакусить и поднялся для второго тоста. Хоть в семейной жизни и даже в служебных делах он был прост, но долгая лесенка чинов от унтер-офицеришки до майора, начальника, можно сказать, самой большой во всей России тюрьмы, приучила его произносить в нужный момент замысловатые слова и витиеватые выражения:
— Царствующий пример утверждает нравы, воспитывает придворный круг. Наш благочестивый самодержец, соединяя миролюбие с твердостью в правде, ограждает права и спокойствие верноподданных, он посылает лучи благого просвещения туда, где был вечный мрак, — в тюрьму. Да продлит святое провидение драгоценные дни его величества для счастья и величия России! Пусть всегда у его трона стоят верные и преданные слуги, каких мы видим в лице его сиятельства! — Смотритель сделал легкий поклон в сторону графа. — Дерзнем же поднять бокалы за наше благочестивое желание!
Майор потянулся бокалом к генералу, почтительно чокнулся с ним, потом с протоиереем, выпил залпом все вино и лишь после этого позволил себе сесть и утереть пот. «Добрый конь еще», — похвалил он себя и, крякнув, принялся за только что поданную вербную кашу.
— Кто проглотит ложечку этой священной каши, — подал голос отец Исидор, — тот весь год будет счастлив.
— От такой пищи, ваше преподобие, — встряла подполковничья вдова, — может, святой и станешь, но счастливой вряд ли — живот разболится. Вы лучше ананасной кашки попробуйте, я от нее уже совсем-совсем счастливая.
Все рассмеялись над простотой и здоровым аппетитом вдовы.
Третий тост — за генерал-губернатора Москвы, доблестного графа Закревского, из-за болезни не сумевшего украсить столь дивный стол своим личным присутствием, и за его обворожительную супругу, которая, несмотря на многочисленные заботы, не оставляет беспокойного поста председательницы Дамского попечительного комитета, — предложил дипломатичный первый полковник.
Аграфена Федоровна, как в молодости, вскочила, тело ее заходило из стороны в сторону, словно морская волна.
— И за солнце, которое каждый день весело встает из своей воздушной колыбели и, как младенец, играет на голубом куполе золотоискристыми стрелами, поражая ими нас в глубину сердца, — добавила графиня к тосту первого полковника и подарила хмельную улыбку розовощекому гиганту протоиерею.
— Вы прекрасно владеете словом, — выпив свою долю и придав лицу удивление, похвалил графиню отец Исидор. — Вы не пишете стихов?
— Их пишут обо мне! — жеманно ответила Аграфена Федоровна.
На противоположном конце стола дамы, бросая насмешливые взгляды на кокетничавшую графиню, пересказывали второму полковнику стихи о ее супруге, которые в нынешний пост повторяла вся Москва: