Отставной ротмистр горделиво похлопал себя по животу и отмахнулся от друга:
— Ты меня не дури. Я сам розголюб, сам мужиков бью. Но вспомни, не ты ли лет тридцать назад учил, что не может быть братства и свободы в стране, где рядом живут два человека, совершившие одно преступление, но одного за него сажают на три дня под арест, а другого по тем же российским законам запарывают до смерти? Было такое?..
— Нет, ты пойми меня…
— Ты скажи: было такое?
Князь Оболенский увидел на дряблом лице вопрошавшего друга те же колкие злые глаза, что обливали его в полку порой холодом.
— Нет, с тобою невозможно разговаривать. Ну что, если я скажу «было»?
— А раз было, то, значит, и есть, и ты должен знать, что у нас любят бить всякого, кто только даст себя бить. И я бью, и буду бить, хоть это и грех — я человека оскорбляю, хоть он, дурак, того не понимает. Но государство — не я, оно не я, оно бить не должно, чтобы мордобою хоть чуток стало поменьше, а благородства чуток побольше. Тогда, глядишь, и в мужике гордость и честь объявятся… — Обрезков поманил пальцем обходившего с подносом гостей дворецкого и приказал: — А ну, сносись-ка за очищенной.
Старый слуга взглянул на своего барина и, получив утвердительный кивок, скорыми мелкими шажками отправился выполнять поручение.
Гааз вначале пытался следить за смыслом речей спорщиков, но вскоре устал от этой тяжелой работы и поддался блаженной полудремоте.
— Но преступник убил в себе чувство чести, когда решился на преступление, и поздно щадить его во время наказания, — внятно, хоть и тихо, произнес отец Исидор.
Ему очень не нравилось, что этот мужик-помещик, у которого и всего умения — хвосты кобылам крутить, своими глупыми словами хочет выделиться, показать себя добреньким и справедливым, ругая государственную власть. Ругать ее легко, это стало даже модным, а вот чтобы защитить ее, на это надо и впрямь мужество. Такие вот болтуны, безнаказанно расшатывающие престол, за что и пожинают лавры московских гостиных, есть самые что ни есть бунтовщики. Ну, ничего, мы научим их держать язык за зубами. Но это потом…
Отец Исидор оправил низ рясы, бивший в глаза алой подкладкой и, обращаясь к Наташе, завершил никчемный спор:
— Я уверен, что тот юный арестант чувствует сейчас внутреннее облегчение, понеся унизительное наказание. Он наконец познал, что сделал зло, познал правосудие, а значит, у него есть надежда на небесное прощение и он побужден к исправлению. Ведь даже апостолы, претерпев безвинно от Синедриона телесное наказание, — идяху радующеся от лица собора, яко за имя господа Иисуса сподобишася бесчестие приняти.
Отцу Исидору опять захотелось встать, подойти к княжне и коснуться кончиками пальцев ее хорошенькой головки. Но он удержался — Наташа сидела, закрыв лицо руками, и было неясно, насколько по душе пришлись ей его последние слова.
На минуту воцарилась тишина — ждали слов юной княжны. Она отняла руки от лица, и все поняли, что Наташа вот-вот заплачет.
Она встала, растерянно и удивленно посмотрела по сторонам и сначала шепотом, а затем все громче и громче, под конец заходясь в истерике, выпалила:
— Вы же все только и делаете, что ищете правого и виноватого. Но разве спорить — главное дело? Кому мне верить? Вы все говорите разное, и я не знаю, кому верить! Я боюсь вас слушать, потому что вы своими словами можете обмануть меня. Извините. — И, зарыдав, Наташа выбежала из комнаты.
Гааз, ошеломленный и пристыженный, сидел, втянув голову в плечи. Отец Исидор, раздосадованный, принялся с неистовством перебирать четки. Обрезков подошел к чайному столику, на котором Харитон оставил поднос с водкой, выпил и с ухмылкой спросил:
— Неужто мы еще живы?.. Нет, мы уже давным-давно умерли.
Один Оболенский не потерял головы, он мигом смекнул, что его непременное дело — загладить бестактность дочери, умело возобновить разговор и уж больше не выпускать его из рамок приличий. «Вырастил на свою шею», — посочувствовал себе Оболенский и, смело передвигаясь по гостиной, заглядывая при этом каждому гостю в глаза, принялся юлить:
— Вы уж простите ее. Нервы, нервы в наш железный век не хотят подчиняться нам. Скоро и человек-то неполноценным будет считаться, если с ним ни разу нервического припадка не произошло. Меняется жизнь…
Вдруг Оболенский что-то вспомнил, застыл на миг, досадуя, что так долго не приходило на ум рассказать о вчерашнем сражении, и, запылав гневом, с жаром принялся объяснять причину расстройства нервов у дочери: