И лошади согласно кивали Макару заиндевевшими от пара мордами.
— Но делать неча. У нее харчевать будем. Всяко лучше, чем клопов на постоялом дворе кормить. Свои своих завсегда приютят.
Они въехали на двор к Буркиным.
Встречать их вышла сама Улиана. Она была красавица, какой и положено быть русской бабе. Румянец во всю щеку, цветастый платок и грудь такого восхитительного размеру, какой мужики показывают не скругляя ладони, а широко разводя в стороны руки. И прибавляя при этом гордо:
— Моя!
— Макар! Батюшки! Какими судьбами! Наборов новых мне привез?!
— Не, Улька, я проездом. Барышню в Новгород везу. Всю ночь ехали! Собирай на стол, привечай нас.
— Да я мигом! Что, совсем ничо не привез? Надо же… — и она пошла в дом, дыша паром, как вытащенный на мороз самовар.
Фекла Иововна и Макар последовали за ней в темноту сеней и пристроек.
В избе пахло мочеными яблоками, свежим хлебом и канвой, крашенной в луковой шелухе. Улиана потчевала гостей, а сама так и стреляла глазами в благородную барышню.
— А вот вы сейчас, Фекла Иововна, изволили платочком сопельки утереть, а я приметила: он у вас вензелечками вышит. Это кто же у вас вышивает?
— Да все… Ну вот я только не вышиваю… пока не вышиваю, но, верно, буду, Бог даст.
— Ой, а расскажите, что сейчас на Москве модно вышивать?
— Да знаете, Улиана Федоровна, я даже понять не могу, в чем эта мода. А дело в том, что сейчас, это мне маменька сказывала, модно вышивать недошитые вышивки.
— Это ж как?
— А вот так. Вроде смотришь: тут крестики, этак — крестики, здесь еще горстка крестиков. И ничего между ними общего нету. А глянешь, вроде розочка получается. Или птичка. Или еще чего…
— Ну это от лени, матушка моя Фекла Иововна! Вот когда вышьешь два локтя вдоль, да локоть в ширину, тут хоть труд виден, хоть усилия заметны. А эдак по три крестика всякий нашить может.
— Да не всякий шьет… Или вот еще. Мода тоже. Берешь портяночку постарше да пострашнее, достаешь схемку из прабабкиного сундука со старинными узорами и шьешь!
— Ааааа! Улька! Выкуси! — встрепенулся Макар, — Моя Дуняша-то в тренде!
— Ну ты что, Макар! Ты бы видел, что я сейчас вышиваю, какая Дуняша… — притворно-скромно Улиана потупилась.
Ее распирало хвалиться. Она отошла в уголок и вытащила оттуда полпростыни.
— Вот. Аглицкий пейзаж в серых тонах. Мне только четверть дошить осталось, но уже можно оценить.
Пейзаж был серым, вода была серой, небо тоже серое, и все — серое.
— Я бы сдох! — признался Макар, — От уныния.
— А я, Макар, не унываю, я вообще веселая как предновогодняя обезьяна. А Дуня твоя родила уже? — перескочила она с темы на тему.
— Неееет, дохаживает. Вот-вот родит.
— А от кого ребенок-то? Твой? — спросила Улиана с исключительно бабской простотой.
— Молчать, женщина! Знай свое место! Щей навали! — распахнулась дверь, в избу шагнул муж Улианы, — Мужики говорить будут! Здорово, кум! Хорошо, что заехал, правильно. У меня разговор есть, мужской. Чем ты эти чертовы бабьи пяльцы закручиваешь, чтоб они канву держали? Всю душу она мне вынула, раскручиваются, говорит. Натяжка слабовата…
А Улиана уже хлопотала за печкой, притворно испуганная. И только с восторгом поблескивали оттуда ее глаза, признавая мужнину силу и восхищаясь ей.
Фекле Иововне дремалось. Она притянула кота поближе, запустила пальцы в его шерсть и уснула. Кот мурчал и с наслаждением драл когти об вестминстерское аббатство, впопыхах брошенное Улианой на лавку.
Фекла проснулась, потому что кто-то тянул кота из-под ее руки. Кот сопротивлялся.
— Барсику пора какать! — сообщила Улиана. — Иди, Барсик!
И она выбросила его за дверь. Надо было ехать. И Улиана тактично выпроваживала гостей. Впрочем, она завернула им гостинцев, пожелала счастливого пути, перекрестила и даже, раздетая, выскочила на двор махать платочком. Богатая грудь колыхалась как бурное море в час шторма. Муж увидел ее, сверкнул очами:
— Ну-ка в дом! Щас я тебе задам! — и по одному его тону стало понятно: сейчас задаст. Да так задаст, что Улиана еще долго будет скакать веселой предновогодней обезьянкой.
Лошади, наевшись овса и пригревшись в купеческой конюшне, бежали медленней. Леса, леса… И Фекла проваливалась в небытие, как обычно это бывает в дороге, вроде вот ты здесь, а нет тебя, и мысли далеко-далеко и нигде. И оттого хорошо и покойно. А когда из лесов выскакивали они на заснеженные поля, глаза упивались простором, воздухом, чистотой. И было чувство полета. И счастья. Когда не думаешь, ни зачем живешь, ни почему, а вот живешь, дышишь, и чудесно.
По правую руку стелилась Волга. Они съехали на нее. По льду, припорошенному снегом, подковы били звончее. Чаще встречались люди. Брызги из-под копыт летели в лицо. Фекла утиралась варежкой и улыбалась. Это была настоящая жизнь.
В Твери остановились на постоялом дворе. Здесь нагнали обоз, который вез по петербургскому тракту паломниц-вышивальщиц. Они специально ради “Алхимии рукоделия” да поклонению стенду Картеля ездили в Москву и теперь, накупивши всякого добра, тянули подводы домой. В пути у них завязалась склока о направлении полукреста. Наоравшись до хрипу и даже поколотивши друг другу бока для сугреву, они теперь сидели по разным углам и только сипели изредка:
— Левый, дура ты тупорылая, весь дизайн испохабишь, левый, сколько раз говорить можно.
— Правый, истеричка чертова!
Им на счастье кухарка встряла в диалог:
— Эх, бабоньки, какой полукрест! Прошлый век это! Вот не то, что хрусталиковая мозаика!
В глазах попутчиц вспыхнул дьявольский огонь. Все члены их оживились. Лицо озарила улыбка счастья и предвкушение новой битвы. Кухарка ушла на кухню, они потянулись за ней. И оттуда до Феклы доносилось:
— Нет, старуха, ты нам натурально предъяви исходник!
— Ах, это ты так видишь?! Ты глаза-то подлечи! Или на лечение тебе скинуться?!
— Крестоносцы! Паладины Ричарда Львиное сердце! — смеялся барин в уголке: — Эти за полукрест зарезать могут. Ей-ей! Пойду им на канве дулю карандашиком намалюю. Вот визгу будет, потеха! Только вы меня не сдавайте, а то страшно.
Фекла и Макар выехали утром, еще затемно. Они спешили. На постоялом дворе ямщики жаловались, у кого что ломит и свербит, по всем приметам выходило — к оттепели. А быть застигнутым в оттепель на санях — беда похлеще пурги.
В Вышнем Волочке встали намертво. Ходила молва, будто перекрыли проезд, потому что сейчас кто-то важный проедет, да кто? Да куда? Да в какую сторону? — одни вопросы. Предположения стоили самые дикие. Будто САМА поедет. А кто — САМА? Все только пучили глаза и поднимали палец горе. А потому Фекла не слушала и потихоньку перематывала нитки на бобинки. Вот намотала она 33 бобинки. А потом еще 33. А потом снова 33. Вот обметала по краю домотканное полотно, прихваченное из дома. Вот начала размечать квадраты белой ниткой. А путь всё был закрыт, и никого ни в какую сторону не пускали.
— Вы бы пошли с женщинами покалякали, всяко веселее! — советовал Макар.
— Нет уж, Макар, уволь, я в Твери на женщин насмотрелась.
И Фекла Иововна избегала женского общения.
А все-таки женское общение ее не минуло.
— Вы вот, я смотрю, дмс мотаете, — одна мещанка приблизилась к Фекле Иововне, — А могли бы отечественного производителя поддержать, купить ниток Кирова. У них знаете, какая палитра богатая — сил нет, какая богатая! И денег бы сэкономили. Знаете, сколько сэкономили!