Но не услышала она и в этот раз ни слова, ни звука. Отряхнулся только человек и, ни глаз, ни головы не подняв, вошел в дом и не показывался больше.
Так было в третий раз, и в четвертый.
Тогда уже злость взяла Сару, еще больше остерегалась, поливая деревце, и злилась, и злилась, что остерегаться надо, дрожащими руками опрокидывать ведерко и еще не всегда на деревце попасть. Но еще и не только поэтому злилась старуха, а потому злилась она, что уже четыре раза тому еврею на голову воду вылила, а он молчал, ни слова не сказал, словно так и надо было, словно и следовало издеваться над ним, делать, что хочешь с ним, а он себе будет молчать, еврей этот.
Может, поэтому и беды все на нашу голову, думала Сара, может, потому и пинают нас все, кому хочется.
Она и сейчас несколько раз осмотрелась, и вниз пристально взглянула и уже собралась было ведерко опрокинуть, как увидела человека того, выходящего из дому прямо у нее под окном.
То ли от злости или страха, или желания поиздеваться в этот раз, руки сами опрокинули зеленое ведерко, даже не целясь в деревце, прямо на того человека.
Выждала немного Сара, однако, и в этот раз ни слова не услышав, кинула на пол пустое ведерко, схватила свои палки, без которых, как без ног, ни в какую дорогу не пускалась, заковыляла к двери, и, даже не закрыв ее, застучала по лестнице, и так торопилась, как только могла, чтобы не опоздать, чтобы успеть.
И успела.
Встретилась она с тем человеком с первого этажа лицом к лицу, оглядела его, мокрого, и сейчас все еще молчащего, его рубашку, к худому телу прилипшую, его белые волосы, его морщины под глазами и на щеках, глубокие морщины, по которым вода текла, будто слезы.
— Человек! — крикнула Сара, одной палкой, словно пальцем грозя. — Что молчишь? Почему даже словом защититься не можешь? Стыдно, стыдно, старый седой еврей…
Так сказала старуха Сара, высказала, что хотела и замолчала.
Замолчала и глазами, острыми, как иглы, вонзилась в старика.
И испугалась Сара, ибо человек и теперь молчал. Так стояли они друг против друга в долгом молчании, а затем старик приподнял обе руки, проворно зашевелил пальцами, желал что-то объяснить и не сумев это сделать, стыдясь, но, не находя другого выхода, открыл рот и замычал.
И звук этот был какой-то нечеловеческий, совсем не как у человека, и Сару дрожь пробрала, так как она опять услышала кошек, по ночам кричавших человеческими голосами, и слышала человека, мычащего, как животное.
И поняла старуха Сара, сразу же поняла все, хотя не хотела понимать.
С того времени старуха Сара и дальше поливала деревце под окном, и человек с первого этажа уже не мешал ей.
Сара, как и раньше, хотела, чтобы деревце выросло в бескрайних песках, чтобы тонкий серый стебелек поднимался, наливался соком и деревом стал бы когда-нибудь.
И еще хотела Сара, чтобы тот человек заговорил.
И спускалась она по вечерам, хотя и трудно, очень трудно было спускаться по лестнице, а потом подниматься по ней, опираясь на две палки, и стучала палкой в дверь человека; каждый вечер она учила того человека говорить.
А вскоре, действительно вскоре, заговорил этот человек.
Только не каждый его речь понять и услышать может.