В вестибюле Соловьев вспомнил о пропавших цветах:
— Надо бы навести порядок. Шутки шутками: сегодня цветы, а завтра…
Иннокентий Павлович промолчал, но на лице его так явственно проступило страдание, что Василий Васильевич приобнял его, утешая:
— Завтра же найдем хулиганов. Совсем распустились…
— Разве в этом дело? — расстроенно пробормотал Билибин, высвобождаясь из дружеских объятий Василия Васильевича.
День действительно выдался трудный. Билибин не вылезал из лаборатории, доказывал верность расчетов, бегал к соседям по этажу, просил отключиться на время, не мешать наводкой, трижды заставлял проверять приборы. Но на экранах вместо желанной светленькой змейки по-прежнему раскачивалась идиотская сетка вроде дачного гамака.
Эксперимент был важным, в коридоре возле лаборатории, обычно пустынном, топтались болельщики из других отделов. Они держались поодаль, изучали изящные формулировки приказов на стенде, знакомились с передовой статьей в полинявшей стенгазете. В лабораторию они, конечно, не заглядывали, но дружно бросались к каждому, кто выходил из нее, исключая самого Билибина, поскольку хорошо знали о его невоспитанности и дурном характере.
А нелепая сетка все раскачивалась на экранах, и Иннокентий Павлович уже не мог ее видеть и не мог видеть скорбно-торжествующие лица экспериментаторов. Выскочив из лаборатории, он зашагал взад-вперед по коридору, наталкиваясь на болельщиков и, похоже, не замечая их. Все, однако, стали потихоньку расходиться — от греха подальше.
Вскоре у доски с приказами остался один только длинный, худой рыжеватый парень, одетый несколько необычно для жаркого летнего полдня: в черный костюм и жесткую белую рубашку. И так наглажен был костюм, и так белоснежна рубашка, и так туго узел галстука подпирал шею парня, что с первого взгляда являлась мысль о некоем торжестве, которое привело его сюда. Иннокентий Павлович едва кивнул в ответ на приветствие, но парень загородил ему дорогу.
— Чего тебе, Юрчиков? — нетерпеливо спросил Билибин.
— Прощаться пришел.
— А-а, ну валяй прощайся. В отпуск, что ли?
Он говорил совершенно механически, и взгляд его скользил мимо собеседника.
— Совсем ухожу, — сказал Юрчиков, с завистью оглядывая Билибина, его растрепанные волосы, вставшую дыбом бороду и непристойно голую грудь в распахнутой рубахе.
— Ну, давай-давай, — пробормотал Иннокентий. — Уходишь, значит. Куда?
Юрчиков ответил.
— Ого! — равнодушно удивился Билибин. — Значит, в начальники… Хорошо. Начальником быть хорошо…
Только издали Юрчиков мог показаться парнем, этаким молодым, принарядившимся баскетболистом: уже и морщинки обозначились в углах его губ, и лоб въехал залысинами в рыжий зачес.
Юрчиков был, пожалуй, самый толковый работник у Соловьева. Значился он в младших научных, на подхвате, но, случалось, и старшие бегали к нему советоваться. Для Иннокентия Павловича, несмотря на разницу в их положении, Гена Юрчиков был свой мужик.
Билибин двинулся было дальше, но Геннадий вновь остановил его, с трудом выговорил:
— Возьмите меня к себе!
— Да разве тебя Соловьев отпустит?
— Все равно ведь ухожу.
— Ах да, уходишь, верно! В начальники… Это хорошо.
— Иннокентий Павлович! — закричал Юрчиков. — При чем тут начальники? — И уже не сдерживаясь, в злой досаде выпалил: — Как хотите, так и считайте! Все-таки лучше, чем у вас, великих, на побегушках!
Билибин с недоумением проводил взглядом сутулую, с выпирающими сквозь пиджак лопатками спину Геннадия. Сбесился, что ли? Хотя бы и сбесился — какое это имеет значение? Ошибка, ошибка где, черт бы вас всех побрал?
Иннокентий Павлович злился и недоумевал особенно потому, что разработка, по его мнению, была простенькой: некоторое уточнение решенной, в общем-то, проблемы, точка над «и». Значение самого «и» он рассчитал еще двенадцать лет назад, чем и восславил свое имя если не во всем подлунном мире, то, во всяком случае, в мире физики. Болезненно-беспомощное состояние, которое он испытывал ныне, бегая по коридору, можно было объяснить лишь полным творческим бессилием. Иннокентий Павлович понимал это, и все, кто находился рядом, тоже понимали. И даже не пытались скрыть свои чувства. Иные отводили взгляды, словно бы не желая наблюдать за его агонией; иные, наоборот, смотрели с откровенной жалостью; а были и такие, что злорадно перешептывались, ехидно улыбались. Так, по крайней мере, казалось Билибину. Действительно, картина была разительная.