Пускай теперь со мною происходит все что угодно, я не хочу и не стану сопротивляться, проговорил Регер. Глядя на Седобородого старика, он сказал: я действительно всегда любил Седобородого старим хотя не люблю Тинторетто; я любил только Седобородого старика. Вот уже больше тридцати лет смотрю я на него и до сих пор не могу насмотреться, вряд ли я смог бы так долго глядеть на любую другую картину. Старые мастера быстро утомляют, особенно когда разглядываешь их с беззастенчивой пристальностью; Старые мастера разочаровывают, если подвергнуть их тщательному и безжалостно-критическому анализу. Настоящего критического анализа не способен выдержать ни один из так называемых Старых мастеров, проговорил Регер. Леонардо, Микеланджело, Тициан — все они при критическом взгляде начинают расплываться перед глазами, их искусство оказывается, в конце концов, тщетной, пусть гениальной попыткой выйти за пределы своего времени, пережить свой век, их искусство — это искусство выживания. Вот Гойя — это уже более серьезный случай, однако и Гойя оказывается бесполезен и ничем помочь не может, проговорил Регер. Ничто в Художественно-историческом музее, где, кстати, даже нет ни одного полотна Гойи, не может нам помочь в решающий момент нашей жизни. В каждом из здешних полотен после внимательного анализа и при беспристрастном взгляде обнаруживается какая-либо серьезная промашка, которая затем портит нам все впечатление от картины, возможно, из-за нашей излишней придирчивости и требовательности, сказал Регер. Всякое художественное творчество — это своего рода искусство выживания, нельзя забывать об этом; художественное творчество — это каждый раз новая попытка духа совладать с уродствами мира, что невозможно без лжи и обмана, лицемерия и самовнушения, сказал Регер. Здешние полотна полны лжи и обмана, они полны лицемерия и самовнушения, в них и нет ничего другого, если отвлечься от исполнительского мастерства, доходящего порой до гениальности. Все эти картины выражают абсолютную беспомощность человека который неспособен справиться ни с самим собой, ни с окружающим миром. Они выражают постыдную, обескураживающую и одновременно до смерти трогательную беспомощность, сказал Регер. Седобородый старик выдержал более чем тридцатилетнее испытание, в котором участвовали и мой разум, и мое сердце, поэтому для меня эта картина дороже любой другой из висящих здесь, в Художественно-историческом музее. Более тридцати лет тому назад я впервые сел на скамью именно перед Седобородым стариком, ибо на меня снизошло какое-то наитие и я словно угадал, что для меня будет значить эта картина на десятилетия вперед. Каждый из так называемых Старых мастеров был обречен на творческое поражение, каждый из них потерпел неудачу, в любом фрагменте их работ, в мельчайшей детали, даже в отдельном мазке пристальный наблюдатель способен узреть эту неудачу, сказал Регер. Ведь каждый из так называемых Старых мастеров мог гениально написать ту или иную деталь картины, но никогда и никто не сумел создать гениального полотна целиком, это не удалось ни одному из Старых мастеров; один, допустим, не умел написать подбородок, другой колени, третий веки. Большинство Старых мастеров не умело писать руки, в Художественно-историческом музее нет полотна, где были быпусть не гениально, но хотя бы мастерски написаны руки, сказал Регер; взгляните сами наздешние портреты, даже на самые знаменитые, до чего ужасно там написаны руки, это же трагикомедия. Хорошо написать подбородок или колено тоже никому не удавалось. Эль Греко за всю свою жизнь ни разу не сумел хорошо написать руки, они похожи на его полотнах на грязные мокрые тряпки, сказал Регер, впрочем, в Художественно-историческом музее нет ни одного полотна Эль Греко. Нет здесь и полотен Гойи, который, кстати говоря, остерегался четкости, когда выписывал руки; даже Гойя, художник страшной и невероятной силы, которого я ставлю неизмеримо выше всех остальных, и тот оказывался слаб, когда дело касалось рук, сказал Регер. Искусство, представленное здесь, в Художественно-историческом музее, можно было бы назвать официозным, ибо в нем запечатлелась антидуховность и габсбургская католическая государственность, что всегда производит на меня удручающее впечатление. На протяжении десятилетий со мною всякий раз одно и то же; отправляясь в Художественно-исторический музей, я неизменно думал о том, что там нет ни одного полотна Гойи! Правда, тут нет и полотен Эль Греко, но это, на мой взгляд и вкус, не самая большая беда, а вот то обстоятельство, что в Художественно-историческом музее нет ни одной картины Гойи, это действительно беда, сказал Регер. Сравнивая Художественно-исторический музей с другими всемирно известными музеями, приходится констатировать, что значимость его преувеличена и он не является первоклассным музеем, ибо здесь нет Гойи, самого великого и гениального художника. Художественно-исторический музей оказался под стать самим Габсбургам, у которых, если говорить о живописи, был прескверный вкус, что объясняется их антидуховностью и католицизмом. Католицизм Габсбургов проявлялся, например в том, что живопись и литература всегда были им не по душе, ибо живопись и литература всегда казались им гораздо