Макар Кабышев сидел, как всегда, в уголке возле печки. Молчал, тяжело опершись руками о колени, сидел безучастно, не слушая. Со стороны он выглядел сейчас очень несчастным, уставшим от жизни человеком.
И в самом деле, было ему совсем не весело. Мучили тяжелые мысли: "Не вернется… На кого останется хозяйство, дом? Для чего копил, берег, ночей не спал, спину ломал, себя не жалел? Кто знает, может, помру скоро… А помрешь — ничего с собой не возьмешь. При жизни-то все мало, а помрешь — ничего не надо, хоть всё прахом пропади… Эх, Олексан, чем обидели мы тебя? Ушел из родного дома, от отца с матерью. Ушел… А дальше-то что?.."
Тем временем Однорукий Тима решил прервать рассуждения Нянькина.
— Ладно, чего там, ясно! Надо ремонтировать мост, и точка! Макар Петрович, возьмись-ка ты за это дело. Тебе, как говорится, за инструментом не ходить.
Макар тяжело поднялся, ни на кого не глядя, с усилием проговорил:
— Со здоровьем у меня что-то неладно… Не знаю, смогу ли. Может, кого другого назначите?
Тима будто только этого и ждал.
— Эх, Макар Петрович, лучше бы не говорить тебе такого! Сказал бы прямо — наплевать тебе на артель! Небось сам не раз видел, что по мосту невозможно ездить? Дома-то у тебя досочка от забора ненароком оторвется — так тут же с молоточком выбегаешь! Выбрали тебя в правление за хозяйственность, а она, твоя хозяйственность, только до своего порога, а на колхоз ее уже не хватает. Выходит, не мил тебе колхоз? Смотри, народ рассердиться может!
Тима сел. В конторе стало тихо. Макар медленно обвел взглядом людей, осторожно опустился на место — как слепой, боясь упасть.
— Тима… ты меня на смех не выставляй. В колхозе я… дольше твоего работаю.
Тима махнул здоровой рукой, раздраженно сказал:
— Прошлыми делами недолго проживешь. Работаешь — так это только одни слова, что ты, что твоя жена — числитесь, а за колхозное добро слезу не уроните. Люди видят, кто чем живет!
Макара словно холодным потом прошибло. Вот оно, чего он ждал и боялся. В глаза упрекают: дескать, не так живешь, Макар! А что ему ответить?
Нянькин резко постучал линейкой по алюминиевой кружке, поставленной к графину вместо стакана.
— Товарищи, мы здесь обсуждаем колхозные вопросы! При чем тут Кабышев?
Тима громко возразил:
— Это тоже вопрос колхозный! Ничего, недолго осталось… До отчетного собрания!
Акагуртские петухи давно пропели полночь, на востоке небо стало бледнеть, а в конторе все еще заседали…
Глава XVIII
Прошумели теплые грозовые ливни. Вокруг Акагурта буйно зазеленели сады, на лугах поднялись травы. Там, где весной разлился Акашур, зацвела золотистая купальница — цветок разлуки. Акагуртские девушки, возвращаясь вечером с поля, бежали к речке: выкупавшись, вплетали в косы золотистый нежный цветок. Хорошо в такую пору в Акагурте.
А потом опали лепестки купальницы, целые тысячи их поплыли по реке — вниз, к Каме, а может, и к самок Волге, Теперь на Глейбамале шиповник раскрыл свои розовые бутоны.
По небу плывут легкие облака, смотрясь мимоходом в светлые воды тихого Акашура.
В поднятых на высокие шесты скворечнях кричат ненасытные скворцы, за оконными наличниками пищат еще совсем голенькие воробышки. Их родители, забыв о своих обязанностях, затевают ожесточенные потасовки. Не любят воробьев в птичьем мире, худая слава идет о них: привыкли жить на даровщинку, воры известные — чуть зазеваешься, и уже тащат из-под самого носа. С утра до вечера носятся — ищут легкую наживу, возле колхозных амбаров их тьма-тьмущая; только отвернется кладовщик, — целая стая налетит на зерно, разложенное для просушки, и клюют, воровато оглядываясь. Ко всему этому еще клеветники, сплетники, день-деньской сидят на заборах, перемывают косточки знакомым. Живут грязно, порядка не признают: из гнезд всегда торчат чужие перья, солома, пакли.
Да, лето и разгаре. Даже ночью не умолкает радостный птичий хор, дневных певцов сменяют ночные, в густой ольховой роще по-над рекой кричит дергач, В народе про него говорят, что он зол на людей и вечно жалуется на свою судьбу.
А какое раздолье в Акагурте соловьям! Только зайдет солнце — где-то за околицей один подаст голос, и ему тотчас откликается второй, вступает третий, и начинает перекатываться вдоль Акашура соловьиная перекличка. Какой-то смельчак облюбовал себе для концертов сад Петыр-агая, каждый вечер невидимый в кустах черемухи щелкает до самого утра. Говорят, что в азарте эта маленькая серая птичка обо всем забывает, и пока поет, можно взять ее голыми руками. Кто знает, может, и верно это, да что-то пока не слыхать, чтобы кто-нибудь в самом деле поймал соловья…