– Водой пришел, водой ушел,– скупо доложил он старосте,– мужик убивец, не шибко здоровый.
– Да понятно, что не баба,– огрызнулся Ефим,– разве ж баба может голову-то…
Наум покосился на Ефима.
– Не разбойник выходит, убивец –то. Чем-то насолили ему Прохор с Петром, выходит. Оба с мешками этими на головах. Вроде как намекает на что-то или кого-то, а, Ефим?– видя, как тот бледнеет, как резко проступает на почти уже белом лице черная жесткая щетина, Наум добавил, словно поковырял ножом в подсохшей ране, – вы же втроем дружили в молодости? Не припоминаешь?
Припоминает, понял Наум по тому, как затряслись у Ефима руки. И ненависть, смешанная с радостью, выплеснулась ему на лицо понимающей усмешкой. Но он спрятал ее, эту радость. И блеск в глазах притушил. Огладил рукой бороду, разбросал по плечам ружье и охотничий мешок, да домой направился, – думать. А подумать было о чем.
Был, был у этой троицы за душой грех. Двадцать лет назад они втроем испоганили девку, а та возьми, да утопись. Платьишко ее на берегу речки нашли. Судили их тогда деревенским судом, присудили каждому по двадцать плетей. Да все равно не угомонились парни. Много еще накуролесили, пока женились и успокоились. Но хитрее стали. То собаку найдут застреленную в тайге, хорошую лайку, охотничью, то заимка на болотах сгорит, стояла себе, стояла, да вдруг сгорела. И все у людей, которые троице этой зла желали. Но не доказано– не наказано. И почему мешок на голове у покойников, Наум знал. Он один из деревни и знал, больше никто. Только… кто ж про мешок этот помнит? Сам Наум никому не рассказывал. Про такое не рассказывают, про такое пытаются забыть. Всю жизнь пытаются. Наум скрипнул зубами. Да и было их тогда трое, а вот Ефим жив -здоров. Это пока, пронеслось в голове Наума. Посмотрим, что будет завтра.
Ночью далеко за лесом шла гроза. А гремело и полыхало молниями будто прямо над деревней. Наум не спал. Ворочался, вспоминал. Накурил в избе так, что из-за сизого дыма стало не продохнуть, встал, открыл окно и снова потянулся за кисетом. Свернул самокрутку, тоскливо оглядел пустую горницу. Ни жены, ни детей. Не сложилось. Умерла жена родами. Наум тогда подумал, что это расплата. За ту, что утопла, за то, что не спас. Не так. Не попытался спасти. И решил больше не рисковать, не жениться. Скоро сорок ему будет, а он так и живет, бобылем.
Из окна со стороны двери на улице послышался шум, будто тащили что-то тяжелое. Наум затаился, прислушиваясь. Нет, ничего. Показалось.
Рано утром, когда бабы выводили коров в деревенское стадо, Наума разбудил визг прямо над ухом. Он вскочил, нашаривая спросонок чуни, и выглянул в открытое окно. Стешка стояла у крыльца, смотрела на то, что там лежало, и молчала, видно сорвала голос насовсем. Наум кинулся к дверям, уже догадываясь, что там увидит, у себя на крыльце. Вернее, не что, а кого.
Ефима. В нарядной косоворотке, плисовых штанах, сапогах, будто собрался на праздник, с дыркой от ножа, напротив сердца, тот лежал у крыльца. С серым мешком из рогожи на голове. А у дверей был пристроен такой же мешок, только аккуратно сложенный.
Для меня, понял Наум. Но он же… Он ее и пальцем не тронул! «Но и не помог,– напомнил голос,– на твоей совести ее смерть».
Что ж… Значит, время пришло. Наум затопил баню, вытащил приготовленное к смерти белье. Вспомнил Ефима, усмехнулся. Тоже готовился к смерти, потому и нарядным таким лежал у крыльца.
Поздно вечером Наум сидел напротив входной двери за столом. Непохожий на себя, обычного. Без бороды, да волосы пострижены коротко. Сапоги, правда, надевать не стал. Ничего, и лаптями обойдутся. Кто обойдется- не уточнял. На столе теплился слабый огонек в керосинке, а еще, прикрытый тряпкой, лежал заряженный обрез. Мало ли. Вдруг это не тот старый грех. Крохотная надежда угольком жгла грудь.
Скрипнула дверь, на пороге выросла невысокая плотная фигура, в темноте особо было не разобрать, но Наум увидел, почувствовал – незнакомый это. Тот самый. Убивец.
– Ну, здравствуй… дядя.
Незнакомец шагнул в круг света, подвинул ногой табурет к столу, сел напротив опешившего Наума и положил перед собой на стол мешок из дерюги.
– А… мамка где? Не утопла, выходит?– шепотом спросил Наум.
– Умерла мамка, месяц назад умерла. А перед смертью рассказала мне все. Вот я и пришел. На отцов своих посмотреть. Да на тебя. Спросить хотел, как же ты жил с этим? Совесть не мучила?
– Сопляк,– ругнулся Наум,– ты мою совесть не тронь. Я всю жизнь свою этой трусостью сломал! Все вспоминал, да до сих пор вспоминаю тот треклятый день! Не спас бы сестру, что я, мне шестнадцать было, а там парни двадцатипятилетние, да с топорами. Не спас бы, но умер достойно, прихватил бы с собой хоть одного! Так нет же! Сидел на чердаке, плакал, как девка, но не вышел! Не вышел!– Наум закрыл лицо руками и зарыдал, впервые за всю жизнь после того дня. Потом утерся рукавом, и спросил, холодея от предчувствия: