С нею ручку с пером и чернила.
Эта страсть к дневникам не известна друзьям.
Я заполнила эту страницу
Он, как знал, что подарку обрадуюсь я,
И решил позабавить девицу.
20 Февраля 1942
Мне чуть легче, и я свои мысли пишу,
Слышны скрипы пера по бумаге.
Удивляюсь, что думаю я и дышу
После ночи в холодном овраге.
Мой спаситель, тюремщик, сиделка – Андрей
Весь пропитанный запахом моря,
Мне под вечер поведал о жизни своей,
О потерях, лишениях горе.
Как отец самовольно покинул корвет,
И посватался к юной рыбачке.
Но бедняга, неполных семнадцати лет,
Умерла от родильной горячки.
Он младенца растил и воспитывал сам,
Наказаньем и ласковым словом.
На баркасе своём поднимал паруса,
И всегда возвращался с уловом.
Промышлял камбалу, судака и лещей,
Сельдь солил, чертыхаясь угрюмо.
А морские дары, повзрослевший Андрей,
Разносил по домам толстосумов.
Но однажды Нептун старика потоптал,
Покружили несчастного черти.
Он, швартуя баркас, лёг на шаткий причал,
И уже не поднялся до смерти.
Сын отца уложил под могильной плитой,
Проклиная несчастную долю.
И остался один, словно перст, сиротой,
Как берёзка, стоящая в поле.
Он в открытое море пошёл пару раз,
Чтоб продолжить отцовское дело,
Подлатав рыболовную сеть и баркас,
Мимо мола, направившись, смело.
Из Андрэ получился плохой рыболов,
Не принял Симеон неумеху
В свой предел, скудным был у Андрея улов
Курам на смех, коту на потеху.
Но мечтал он порою являться в тот дом,
С даром моря в плетёном лукошке,
Где была вероятность увидеть мельком
Милый стан на садовой дорожке.
Он о девушке этой мечтал день и ночь.
Об объятиях ласковых Розы.
И хотел ей, когда ни будь чем-то помочь,
Защитив от жары и мороза.
Понимая, что вместе им быть не дано,
Не парят в небе рыбы как птицы.
Но не думать о ней он не мог всё равно,
Угораздило парня влюбиться.
Жил он в ветхой лачуге, вблизи маяка,
Был смотрителем дед в нём годами.
А когда тот скончался, сменил старика,
Зажигая маяк вечерами.
Мне об этом поведал Андрэ невзначай,
О нелёгкой судьбе сиротины.
Мы с ним вечером в сумерках сёрбали чай,
В освещении тусклой лучины.
Так наверно супруги влюблённые пьют,
Пред натопленным жарким камином.
В их жилище и душах покой и уют,
А за окнами ветер и льдины.
Только мы не супруги, и не влюблены,
И вообще мы почти не знакомы.
Мы несчастные жертвы кровавой войны,
Без свободы, Отчизны и дома.
Так случилось, что этот облезлый маяк,
Рай на фоне холодного яра.
Вспоминаю, как нас уводили в овраг,
Как овец бессловесных отару.
Я валялась в овраге в кромешном аду,
Среди трупов в могиле холодной.
А потом в маяке я лежала в бреду,
Но жива, и возможно свободно.
Вот в последнем не очень уверена я,
Может быть, я у дьявола в пасти.
Беззащитна, слаба, без одежды, белья.
У какого-то парня во власти.
Нужно кушать, набраться немножечко сил,
А потом убежать от Андрея.
Правда, вряд ли он лгал мне, когда говорил,
Что охота идёт на евреев.
От рассказов, как их предают за паёк
Пробегали разряды по коже.
Не советовал он выходить за порог,
Приближаться к окошечку тоже.
Может он нагоняет умышленно страх,
Превратив это место в темницу.
Рад, что может держать как добычу в руках,
И использовать хочет девицу.
Может, лучше бы было погибнуть с отцом,
Погрузиться навек в преисподнюю.
Не сидела бы нынче пред этим юнцом,
Беззащитна, в каком-то исподнем.
- Для чего ты меня из могилы извлёк? -
Я спросила его напрямую.
Откопал, отогрел и к себе приволок,
Держишь в клетке почти что нагую.
Я ценю всё, что сделано было тобой,
Благодарна тебе за спасенье.
Но не очень хочу быть игрушкой живой,
И рабой твоего вожделенья.
Он к лицу моему, прикоснувшись едва,
Прядь со лба отодвинул десницей.
Посмотрел мне в глаза, и, не тратя слова,
Молча встал и покинул темницу.
Я лежу одиноко в ночной тишине,
И в душе недовольна собою.
Только слышу, как чайки скользят по волне,
И доносятся звуки прибоя.
Я металась во сне на кровати большой,
Наблюдая кошмарные сцены.
А Андрей в уголке охранял мой покой,
На охапке душистого сена.
А теперь он ушёл и куда-то пропал.