Удивляюсь, как этот обычный рыбак,
Мог с таким интеллектом родиться.
Он умом мог, не глядя засунуть в башмак
И Абрама, и Пьера, и Фрица.
Он нигде не бывал, ничего не видал,
Нищета заковала в вериги.
Видел только баркас, паруса и причал,
Но запоем проглатывал книги.
Он не знал языков, лишь латышский родной,
И читал всё подряд с увлеченьем,
Но таким интеллектом блеснул предо мной,
Что пленил нестандартным мышленьем.
Что попало под руку, читал всё подряд:
Сказки, притчи, труды графоманов,
Исторический опус, научный трактат,
Переводы любовных романов.
Виллис Лацис недавно роман написал.
Коммунистом он был, комиссаром.
Символично что «Сын рыбака» он назвал,
Про обычного парня – Оскара.
Вечерами Андрей мне читал тот роман,
О страстях и любви настоящей.
Застилал мне сознание лёгкий туман,
И пленял этот голос манящий.
15 марта 1942
Я дневник свой писать начала по утрам,
Слишком много событий под вечер.
Днём и утром рыбак уходил по делам,
И не нужно использовать свечи.
А под вечер звучит в маяке баритон,
Не смолкал бы тот голос вовеки.
Умолкая, лишь только дурманящий сон
Мне смыкает усталые веки.
Каждый вечер такой же, какой был вчера.
Рыбака монотонное чтенье.
А потом я спала в забытье до утра
Без кошмаров и сновидений.
29 марта 1942
Воскресенье. Андрей среди белого дня,
Мне сегодня устроил купанье.
И в горячей воде так сморило меня,
Что чуть-чуть не заснула в лохани.
А потом я сама постирала бельё,
Непривычной занялась работой.
Неудобно, чтоб парень исподнее моё
Оттирал от невзрачных потёков.
Было пару служанок у нас пред войной
И, гуляя дорожками сада,
Наблюдала как старый садовник седой
Подстригает живую ограду.
Всем хозяйством у нас управлял мажордом,
А водитель встречал прямо в школе.
Не пришлось заниматься домашним трудом
И нажить трудовые мозоли.
Я к рукам трудовым относилась всегда
С уваженьем, без глупой гордыни.
А сегодня Андрей – добровольный слуга,
Не даёт мне трудиться поныне.
Но не в силах он мне всё подряд запретить,
И с улыбкой за всем наблюдает.
Я уже по утрам стала кашу варить,
Но пока что она подгорает.
Заявил мне на полном серьёзе Андрей,
От кастрюли её отдирая,
Что она от того стала только вкусней,
И искусней кухарки не знает.
Может лучше горелую кашу хлебать,
Как родник удивительно чистый,
Из ладоней, что хочется нежно лобзать,
Чем десерты из рук ненавистных.
Может правда, в меня он безумно влюблён,
Я к признанью морально готова.
Но о чувствах пока что не высказал он
Ни единого тёплого слова.
Я ответить на это готова ль едва,
Мне Андрей до сих пор неприятен.
А, возможно, любви ненавистны слова,
Сердца стук и без клятвы понятен.
Что-то нынче меня не туда понесло,
О любви говорю почему-то.
Хоть от гибели верной спастись повезло,
Но на сердце по-прежнему мутно.
Он всё так же как прежде невзрачен, нелеп,
Хоть меня не обидел поныне.
Может только лишь тот, кто безумен и слеп
Размечтаться об этом мужчине.
Как ни странно, но мне с ним вполне хорошо.
Как понять это диво не знаю.
Каждый вечер я жду, чтоб он снова пришёл,
И себя обмануть не желаю.
Как девчонка глупышка робею при нём,
Завивая на пальчике чёлку.
И без этого он по макушку влюблён,
Так зачем напрягаться без толку.
1 апреля 1942
Но сегодня меня ошарашил Андрей,
Появившись не так как обычно.
Был гораздо опрятней одет, веселей,
Выбрит чисто, причёсан прилично.
Теребя свою кепку в могучих руках,
Произнёс он, немного робея:
- Нынче праздник великий и славный – Пейсах,
Я хочу быть сегодня евреем. -
Достаёт не спеша, продвигаясь вперёд,
Три тюльпана и ворох пакетов.
- Был избавлен от рабства еврейский народ,
Мы сегодня отпразднуем это.
Расплывалась улыбка на четверть лица.
Только первый пакет развязала,
В нём лежали бутылка вина и маца,
Разносолов пасхальных немало.
От вина оказалась немного хмельной,
Стали ватными тело и ноги.
Я спросила, где смог он разжиться мацой.
Он с улыбкой сказал: - в синагоге.
Наклонившись, на ушко поведал мне он,
Став от хмеля гораздо смелее:
-Можешь кушать спокойно, кашрут соблюдён, -