Три десятка окурков «Казбека».
12 ноября 1944
Что случалось, почти на закате война.
Немцев бьют в их фашистской берлоге.
Только я целый день просидела одна,
И, волнуясь, металась в тревоге.
Мне пришлось подниматься самой на маяк,
Как включают, не раз я смотрела.
Распалить мне его удалось кое-как,
Немудреное, в общем, то дело.
17 ноября 1944
Я не знаю, что думать, Андрея опять
Нет. Тревога сильнее, чем прежде.
Что мне делать? Сегодня уже суток пять,
Как пропал он. Слабеет надежда.
Я могла бы пойти, что ни будь разузнать,
Но понятия я не имею,
Где он ходит обычно, куда побежать,
Как искать, где спросить про Андрея?
Я ревела, металась как пойманный зверь,
Поглощённая страшной кручиной.
Вдруг услышала скрип, отворяется дверь,
И Андрей с пятидневной щетиной
Появился и рухнул без чувства на пол.
Видно сил оставалось немного.
Вероятно, неблизкой стезёю пришёл,
Только Богу известной дорогой.
Стало тихо, лишь где-то корабль гудит,
И прибой бьёт по старому молу.
Только красная змейка ползла из груди,
Извиваясь по грязному полу.
И последний глупец мог бы сразу понять:
Это кровь вытекает из раны.
Я с трудом уложила Андрея в кровать.
Он сказал, как ушёл из капкана:
- Я три дня просидел, как в какой-то тюрьме
В затрапезном холодном подвале.
Вероятно, забыли они обо мне –
Не кормили, и пить не давали.
Я три дня и три ночи зубами скучал,
Замерзая при тёплой погоде.
А когда я покинул проклятый подвал,
Показалось, что я на свободе.
Затолкали в какой-то вонючий сарай,
И сказали, чтоб ждал коменданта.
По сравнению с погребом это был рай,
Правда, запах совсем не пикантный.
Посредине сарая сидят латыши,
Набросали немножечко сена.
Их кусают клопы и шевелятся вши,
На меня заползают мгновенно.
Я привык к чистоте, хоть совсем не педант,
Но чесался как пёс шелудивый.
Тут вальяжной походкой вошёл комендант,
Посмотрел и скривился брезгливо.
Он поднялся, наверное, с левой ноги,
И обутый валялся в постели.
Вероятно, не чистил свои сапоги,
И не брился четыре недели.
Он кричал, вспоминая за чем-то про мать,
Я по-русски не всё понимаю.
Посмотрев на меня, он сказал: - расстрелять,-
И поспешно ушёл из сарая…
Я стоял перед строем советских солдат,
И держал за спиною ладони.
Видно что-то смешное сказал им комбат,
Все курили, смеялись как кони.
Насмеявшись, какие-то двое солдат
Не спеша, мне на встречу шагнули.
И не целясь к плечу прижимая приклад,
В грудь небрежно отправили пули.
Как тряпичная кукла свалился в кювет,
Закрывая уставшие очи.
Обнаружив, что им до меня дела нет,
Я лежал как убитый до ночи.
Лишь когда опустился над Ригою мрак,
Попытался уйти из могилы.
Я поднялся с трудом, направляясь в маяк,
И добравшись, свалился без силы.
Дилетанты, растяпы. Что с русского взять?
Выполнять не привыкли законы.
Даже толком меня не смогли расстрелять,
Лишь по пьянству они чемпионы.
Три недели как русские в Риге царят.
Ох, как гады охочи до женщин.
Перепортили много латышских девчат,
Грабежей не становится меньше.
Обнаглевшая свора российских солдат
Тащит всё, что попало под руку.
Обчищают дома, магазины громят,
И людей убивают гадюки.
К нам на землю пришёл неотесанный сброд,
Разоряет несчастную Ригу.
От вандалов страдает латышский народ.
Сколько можно терпеть это иго?
Для чего им промёрзшая наша земля?
Почему по домам не сидится?
Разве жёны не ждут, а в России поля
Не дают урожаи пшеницы.
Налетели на нас, словно стая ворон,
И клюют далеко не по птичьи,
То российский дикарь, то культурный тевтон,
А, по сути, не видно различий.
Мы хотим жить спокойно от них в стороне,
На священной земле наших дедов.
Наши парни воюют не в нашей войне,
Умирая за чью-то победу.
Я рыбак, и желаю улов добывать,
По ночам не скупиться на ласки.
А не бегать с ружьём и людей убивать,
Черте, где в гимнастёрке и каске.
А они, презирая, мне смотрят в глаза,
Называя меня дезертиром.
И шипя, норовят укусить как гюрза,
Налетели на нас целым миром.
Не хватает простора тебе, богатырь?
Шлем надел, и напялил кольчугу.