Но пока не смогла никого полюбить,
Вероятно, ещё не созрела.
Я незрелый цветок, молодой первоцвет,
Не познавший всей сложности жизни.
Мне ещё не справляли шестнадцати лет,
Я всего лишь ребёнок капризный.
Не привыкла, чтоб кто-то отказывал мне,
Всё несли на серебреном блюде.
А теперь узнаю, что на жизненном дне
Есть не очень хорошие люди.
Я жила и не знала до этой поры,
Что есть в мире людская трясина.
В нём по горло в грязи обтают воры,
И лжецы, и плуты, и кретины.
Я не знала, что в мире так много глупцов,
Коль судить по деяньям и речи.
Я устала от сладких признаний льстецов.
Как ничтожен вообще человечек.
Как кичится своею породой глупец.
За упрямство не любят барана.
Только в гоне с сородичем гордый самец
Не наносит смертельные раны.
Только люди, на группы себя поделив,
Убивают соседнюю стаю.
Много разных орудий для смерти нашли,
Но, убив, никого не съедают.
С точки зрения злых кровожадных волков,
Это очень нелепый обычай.
Если б он говорил, то спросил бы стрелков:
- Если сыты, зачем вам добыча.
23 мая 1940
Я почти, что неделю не брала перо,
Помогала девчонкам из Лувра.
Паковали картины Моне и Коро,
Отправляли их в сторону Дувра.
Пал Малон, Форт де Лав, а за ним Сюарле,
Пьют из Сены немецкие кони.
Окружили французские танки Кале,
Атакуют французов в Булони.
Мне сегодня портье дал обычный конверт.
В них письмо присылают солдаты.
Кто бы мог написать, близких в армии нет?
Я не знаю таких адресатов.
Написал мне письмо некий Пьер де Карон.
Я, пожалуй, не знаю такого.
А в конверте письмо, на бумаге: «pardonne»,
Больше нет ни единого слова.
Удивляясь себе, обнаружила я,
Что не знаю фамилии Пьера.
Кто ещё мог прощенье просить у меня?
Я не вспомнила больше примеров.
Я держала письмо, и казалось ладонь
Чует липкость руки и поныне.
А потом наблюдала, как в пепел огонь
Превращает бумагу в камине.
12 июня 1940
Ровно месяц как стала писать свой дневник,
И война закружилась над нами.
Как кровавый кошмар в мою душу проник,
Описать невозможно словами.
Сколько вдов и сирот, сколько жертв у войны,
Пострашней, чем чума и холера.
Непонятно кому эти войны нужны,
Ведь победа – мираж и химера.
Так не раз рассуждал мой приятель Абрам,
Загорая тем летом на солнце.
Он не раз на Востоке в районе Хасан
В штыковую ходил на японца.
Мы ходили купаться в район маяка.
Очень часто гуляли мы вместе.
Жил он в доме у нас и меня опекал,
Словно брат, а потом как невесту.
Сколько помню себя, он был рядом со мной,
Много вместе прочитано книжек.
Укрываться могла за могучей спиной
От нахальных соседских мальчишек.
Он был «красным», рассказывал мне как-то раз,
Что буржуй для народа обуза,
И мечтает, чтоб было когда-то у нас
Власть рабочая, как у Союза.
Он сказал мне, что это огромный секрет,
Показал запрещённые книжки.
Утверждал, что на небе Всевышнего нет,
А Адам был обычной мартышкой.
В синагогу ходить не хотел на шаббат,
И читал «Капитал», а не Тору.
Говорил ерунду, про какой-то истмат.
Где набрался он этого вздору.
За участие в стачке в тюрьму загремел,
Правда, вскоре его отпустили.
Полагаю, что он, в самом деле, хотел,
Чтобы все были счастливы в мире.
А когда учинили франкисты мятеж,
Стал участником «красной бригады».
По чужим документам попал за рубеж,
Воевал за свободу Гренады.
Вместо тигля и ригеля взял пистолет,
И пошёл воевать за идею.
Он нарушил священный Мойсеев завет:
Убивать не пристало еврею.
Мой отец ждал, что он наберётся ума –
Иудеям стрелять не пристало.
Чтоб вернулся Абрам, я б хотела сама,
Мне, пожалуй, его не хватало.
14 июня 1940
Мне сегодня сказал по секрету отец,
Что фашисты всё ближе и ближе:
- Лягушатникам скоро наступит конец,
Убегает Петен из Парижа.
Поголовно в Бордо драпанул кабинет,
Больше нету министров в столице.
Смысла в городе этом сидеть, больше нет.
Собирай поскорее вещицы.
Я таксиста нанял, чтобы ехать на юг.
Через час он подъедет к отелю.
На счету каждый миг, собирайся, мой друг.
Вскоре мы понеслись по аллее.
Сердца стук заглушали шуршания шин.
Город грязью и пылью покрылся.
И не летние тучи нависли над ним,