Ладно, сейчас он, Бэтт, заткнет им глотки; и вот он разворачивает Лусеро к себе, упирает ему дуло в пупок и просит повторить еще раз… и хе-хе-хе, этим подонкам уже не до смеха; вся эта сволочная публика, набившаяся в этот сволочной сарай, сразу делается тише воды, ниже травы, а на Бэрнсе со страху лица нет. Но тут Гилли трюхает к Бэтту и говорит, спокойно так говорит: «Ладно, Бэтт, хватит» — и отводит рукой ствол в потолок. «Спокойно», — говорит Гилли, а Лусеро тут же делает вид, что смерть как перепугался, и спрашивает: «Шериф, а дышать теперь можно?» Но Гилли как рявкнет на него: «Заткнись! Хватит — пошутил уже». Тот и заткнулся. Но что ни говори, а обсмеяли-то его, Бэтта. А стоит этим мерзавцам почувствовать, будто нашлась управа на Бэтта Боллинга, так они уже воображают, что им и убийство с рук сойдет.
И что же? Месяца не прошло, и пожалуйста! Убийство! И кто, думаете, жертва? Тот самый тип, что пытался с ними либеральничать. Гилли!
Вот чем кончается слюнтяйство с красными.
Впрочем, что толку валить сейчас на Гилли. Его уже нет. Да и не в нем, по существу, дело. Виноват Бэрнс. Разве Гилли можно было делать шерифом? Это ведь исконное место Бэтта. Он и занимал его из года в год, и лишь иногда — для приличия — его сменял Бэрнс. Но случилась забастовка, а затем еще ветераны войны устроили заварушку, и, чтобы их ублаготворить, пришлось повысить налоги, и тут-то началось это чертово движение за реформы, а нацелено-то оно было аккурат в тебя да еще в начальника полиции О’Доула. И вдруг, на тебе, «коалиция» — в мэры баллотируется полуумок Хоук Гарриман, а в шерифы — Гилли Маккелвей. Ясно как божий день, чьих это рук дело; это Бэрнс мутит воду, плетет интриги и обхаживает Гилли, чтобы оттяпать место старшего помощника. И уже снюхался со всеми шишками в штате, метит втихую на пост губернатора. Факт! Об этом по всем углам шепчутся. Бэрнса Боллинга в губернаторы? Хе-хе-хе. Смех, да и только.
А стоило красным только разок увидать, как настоящего шерифа Бэтта Боллинга выставили на посмешище, сделали шутом гороховым, и они уже решают, что все дозволено — устраивать демонстрации и забастовки, грабить склады, сбивать замки, врываться в суд и нападать на полицейских, чтобы вызволить своего любимчика Арсе.
Как ни крути, а выходит одно — Бэрнс собирается сжить Бэтта со свету, как собирался еще с той самой минуты, когда папаша сыграл в ящик, оставив Бэтта сиротой, и пришлось ему поселиться у дядюшки Плю и тетушки Джули вместе с их ненаглядным сыночком Бэрни и его малолетними сестричками.
Лучше бы ему сдохнуть. Нужен он им был, как пинок в зад. Пинков, впрочем, хватало. Их пинков. А зад был его.
Раз уж ты был старше Бэрни и выше его ростом, то как бы он над тобой ни измывался, а ты его и пальцем не тронь, и не дай бог было фонарь ему засветить. Дядюшка Плю свято веровал в библейскую заповедь — око за око, зуб за зуб, — а лупцевать он был мастак. Стоило вам обоим влипнуть в историю, так всякий раз выходило, что это ты сбил их невинного ангелочка с пути истинного. Вроде того раза, когда тетя Джули застукала, как вы играли с сестричками в больницу, и дядя Плю выдрал тебя по сравнению со своим сыночком ровно вдвое. Как ты ни старался, он всегда находил, за что с тебя шкуру спустить, да так, что ты потом и сидеть не мог. Виноват — не виноват, все едино, просто они твоего духу терпеть не могли, что Плю, что Джули — жалко им было, что ты хлеб их ешь. На такое пугало порядочным людям и смотреть противно, приговаривала тетя Джули, один сатана тебя любит.
А сатана и впрямь был ему единственным другом. Бэтт помнил, с какой симпатией он относился к дьяволу и как приятно было сознавать, что тот на его стороне. Он пугал Бэрни рассказами, что дьявол, мол, всегда прячется у него за спиной и чуть что готов прийти на выручку; от страха у Бэрни или у ребят из школы душа в пятки уходила; а потом он так насобачился, что любого мог запугать, заставить скулить и умолять о пощаде.
В школе поговаривали, что Бэтт оттого так и дерется, что в нем черт сидит, а на самом деле это папаша, перед тем как загнуться, обучил его кулачному бою. Когда-то, еще во времена Джемми Мейса и Джона Л., папаша был боксером, а тогда на ринге стояли в открытой стойке и лупили друг друга что есть мочи; папаша слышать не мог про Джентльмена Джима Корбетта с его финтами, уходами и беготней по рингу; он обзывал Корбетта и всю его шайку «плясунчиками» и божился, что Джимми Мейс сделал бы из них котлету. По этой методе «стой и лупи» он и выучил Бэтта, и этой выучки с лихвой хватало, чтобы измордовать Бэрни да и других ребят; они не умели перемещаться, не умели они уходить из-под ударов, и он пробивал их защиту, загонял в угол и обрабатывал за милую душу. Вот тогда Бэрнс и возненавидел его пуще отравы. С тем он вырос. Да и другие тоже. Все они его ненавидели, все, кроме Эгги, но и она порой волком смотрит, а остальное время просто дрейфит. И три сыночка туда же, даром что уже вон какие вымахали и женами обзавелись, а по-прежнему лебезят, ищут поддержки, выпрашивают советов, вечно чего-то клянчат — то им деньжат ссуди, то похлопочи за них, а откуда у него деньги или влияние, так им и дела нет. Папочка, мол, выручит. Думают, он душу дьяволу заложил, и небось рады: воображают, что пока они со стариком ладят, так и им от рогатого перепадет. Хе-хе-хе.