— В чем дело? Порох весь вышел? — поддразнил Бэтт. — Такого сопливого фраера я еще здесь не видал. А ну, вставай, хватит в собственном дерьме рассиживаться.
Парень поднялся; несмотря на кровоподтеки и закрывшийся глаз, он глядел на Бэтта с неукротимой злобой. Но двигался он, словно марионетка. Липкими от крови перчатками Бэтт обрабатывал его как хотел и большей частью бил по туловищу — туда, где больнее. От града ударов живот парня распух и покраснел; он стонал от боли, то и дело пытаясь уйти в глухую защиту или повиснуть на Бэтте, но безжалостным апперкотом Бэтт каждый раз заставлял его раскрыться. И все же парень не сдавался, а временами даже неуклюже пытался атаковать, и всякий раз, когда Бэтт угощал его жесткими прямыми ударами по корпусу, его глаза заволакивало отчаянье, точно как у Бэрни.
Бэтт начал уставать. Какого черта этот сопляк сопротивляется? Раскрашивание белого человека в красный цвет уже не доставляло удовольствия. Свою задачу он выполнил на совесть. Сделал из парня отбивную, фарш, кровавое месиво, мишень для ударов. Так какого черта он продолжает барахтаться?
Внезапно Бэтт понял, в чем дело, и взбеленился. Этот подонок пытается украсть у него ту роль, которую он, Бэтт, приберегал для собственного конца. Роль настоящего мужчины, не знающего, что значит сдаться. Мужчины, сражающегося до последнего. Умирающего стоя… Но ведь он зовет своих ребят сюда, в подвал, вовсе не для того, чтобы учить мужеству и стойкости, а напротив — чтобы выбить из них мужское достоинство, заставить скулить и пресмыкаться, словно побитых собачонок, ползать на животе, униженно молить о пощаде, о жизни…
Бэтт уже решил завершить урок и последним ударом распластать Фарли без чувств на полу, как вдруг заметил, что по лицу парня, чертя бороздки в запекшейся крови, катятся слезы. Больше не слышалось стонов, узкие щелочки, оставшиеся вместо глаз, потеряли всякое выражение, распухшие губы не шевелились. Лицо Фарли было просто не в состоянии молить о пощаде. Но его руки бессильно обвисли, словно вместо четырехунциевых перчаток к ним были привешены свинцовые гири, а слезы выражали немую мольбу. Пощаду выпрашивало все его избитое тело…
Бэтт был удовлетворен. Он по очереди похлопал по перчаткам Фарли, а затем знаком велел Арту позаботиться о нем. Фарли тут же беззвучно разрыдался. Арт был похож на иллюстрацию из книжки о привидениях.
Зубами развязав тесемки на перчатках, Бэтт подошел к раковине и подставил голову под струю. Он смертельно устал — той опустошающей душу усталостью, которая наступает после жестокого, изнурительного боя. Правда, к усталости примешивалась еще и радость победы. Ну и что с того, что сердце глухо стучит в груди, подбородок весь в ссадинах, а левое ухо завтра будет бесформенно распухшим? Он снова пустит в ход свою старую шуточку: «Ухо? Это все моя Эгги, тарахтит в него, что твоя молотилка».
Свои перчатки Бэтт повесил в шкаф, как есть — липкими от крови, но, когда Арт принес ему перчатки Фарли, он аккуратно их вымыл. Половина успеха — в одном лишь контрасте между чистой и окровавленной парами. Стоит этим соплякам увидеть обе пары перчаток, как они уже готовы. Вначале их берет испуг, потом они приходят в ярость, затем теряют способность соображать, тут им и крышка.
Черт бы побрал этого мальчишку О’Брайена: он-таки заставил тебя призадуматься — а сможешь ли ты сам, когда придет время, держаться так же хорошо. Неужели и тебе придется столько мучиться? А может, раз ты вдвое старее, так и загнешься скорее? И кто он будет, тот тип, что совладает с тобой? Нетерпеливый мальчишка с милосердным молниеносным ударом? Или мстительный прожженный ублюдок, который примется нарочно оттягивать твой неотвратимый конец, чтобы подольше насладиться твоими муками и унижением, пока последние минуты не станут вечной пыткой? Или мясник, который сделает из тебя отбивную и изуродует до неузнаваемости?
Бэтт давно подготовил Эгги к подобной возможности. Он не раз повторял ей, что шерифа или помощника шерифа на каждом шагу подстерегает насильственная смерть, и уж если с ним такое случится, то чтобы никому, кроме гробовщика, не позволяла смотреть на его тело. И даже чтобы на похоронах крышка гроба была заколочена. «От моей рожи и при жизни люди шарахались», — сказал он ей, но истинная причина была не в этом. Просто он не хотел доставлять никому удовольствия увидеть себя мертвым, беспомощным, изуродованным — пусть уж запомнят его бойцом…
Черт бы взял этого Фарли! Не успел ты кончить с ним, а в голову уже лезут мысли о смерти, о торжестве врагов. Мысли побежденного…