Ибо от традиционных доходов этого класса был неотделим традиционный набор забот: долги, курс акций на бирже, продвижение по службе, престиж, адюльтер, алименты, завещания и приписки к завещаниям, астигматизм, аллергия, облысение, мигрень, тучность, алкоголизм, цирроз печени, гипертония, язва, неврозы, рак, камни в почках и желчном пузыре, атеросклероз, ангина, тромбоз, астма и упорно возвращающееся желание послать все к черту и застрелиться.
Меньшинство, то есть те, кто отрекся от традиционной буржуазной морали, обычно не находили своего места в жизни, они пробовали заниматься то одним делом, то другим, но не видели такого, которое могло бы обеспечить им средства к безбедному существованию и одновременно стать достойной целью в жизни; возможности, которые предлагал им американский образ жизни — служить ради денег или паразитировать, — они отвергали, и, однако, не известно по какой причине, отказывались задуматься над возможностями социализма, который предлагает единственную систему нравственных ценностей, соотносимую с современным уровнем развития промышленности и обещающую (удастся ей выполнить свое обещание или нет, покажет будущее) разумно упорядочить неразумный мир. Среди этой категории людей тоже было положенное количество ипохондриков и пьяниц, распутников и невропатов, возможно, здесь их было даже больше, потому что эти люди пожертвовали благополучием ради свободы. Оторвавшись от одного класса, но не пристав к другому, они хвастались своей независимостью от обоих. Сидя в своих челнах без руля и ветрил и гребя вместо весел руками, они так гордились энергией, которую при этом проявляли, что им даже казалось, будто они плывут к цели, а на самом-то деле их просто носило по воле волн. Они с презрением отталкивали ближних ради сомнительного преимущества продолжать борьбу в одиночку.
Что касается Эспиди, его случай усугублялся еще и физическими недостатками — заиканием, которое закрыло перед ним двери в юриспруденцию и в торговлю, и больными легкими, из-за которых малейшая простуда надолго укладывала его в постель, еще больше суживая сферу применения его способностей.
Он сознавал, что ему повезло с работой в газете, ибо при необходимости он мог работать дома, и тем не менее считал газету временным прибежищем. Получал он мало, и, чтобы свести концы с концами, им с Милли приходилось искать дополнительных заработков: он писал заметки для отдела новостей и очерки, а Милли перед рождеством поступала в магазин продавщицей, к тому же время от времени ей удавалось пристроить в какой-нибудь журнал одну из своих новелл.
Спиди был благодарен судьбе за свое заикание, ибо в детстве оно заставило его пройти школу беспощадной борьбы и закалило. Из-за этого же недостатка он никогда не ждал для себя «счастья», к какому стремилось большинство его школьных друзей, а всеми силами старался уменьшить свои мучения, добиться того, чтобы на хилого, неуклюжего заику обращали как можно меньше внимания, старался стать незаметным, таким, как все. Спиди и по сей день оценивал себя гораздо более критично, чем другие. Во всех его помыслах, и тем более в отношениях с людьми, его сдерживал жестокий тормоз — речь. Она не позволяла развернуться его честолюбию. Слава не прельщала Спиди. Выше всего он ценил общество людей, которых не раздражал его недостаток, как раздражал когда-то его мать, и которые обращались с ним в точности как со всеми другими. Такие люди встречались не часто, поэтому настоящих друзей у него всегда было мало. Однако ему повезло: одним из таких друзей была его жена, другим — шурин. Оба знали Спиди с детства и восхищались, с каким упорством он преодолевал свой недостаток, а то, что Спиди до сих пор огорчается из-за него, казалось им непостижимым.
Наверное, он так всю жизнь и прожил бы один, если бы не влюбился именно в Милли — единственную девушку, которая не смеялась над ним и не передразнивала его, хотя совсем забыть о его заикании не могла даже она. Когда во время оживленного разговора он вдруг застревал на каком-то слове, она не раздумывая бросалась на помощь и заканчивала фразу. Он в таких случаях пугался. Ему до тошноты, до зелени в глазах надоели собственные попытки выразить себя, так неужели Милли не устала от них еще больше, чем он? Однажды он решился заговорить с ней об этом. Она беззаботно рассмеялась.