Брандт бросил на него испепеляющий взгляд и снова повернулся к Миньон.
— Тут все такие умные, — сказал он с отвращением. — Вот вы не умная. Вы поймете индейцев. Прощайте.
И он с рассчитанной на эффект резкостью отвернулся и стал спускаться по дорожке вниз, туда, где рядом с запылившимся «седаном» Хогартов темнел пикап. Миньон взяла Фрэнка под руку. Стоя рядом, они глядели вслед удаляющимся Брандтам.
— Tu vois?[6] Она у них за шофера, — прошептала Миньон, когда Джойя села с левой стороны. — С’est interessant[7].
— А кто он такой? Художник, что ли?
— Эмлин Брандт! Ты же читал его романы.
— А, тот самый беллетрист-англичанин. Брандт — очень распространенная фамилия, мне и в голову не пришло. Неужели такой позер способен написать честную книгу?
— Я уверена, он ужасно страдает после подобных проявлений своего temperament[8]. Мне это понятно. Но посмотри, какая красота…
Между стволами сосен, покрывающих склон, мелькали на серпантине дороги огни Брандтова пикапа. Внизу лежал город — разбежавшаяся, точно нити паутины, сеть уличных фонарей, а дальше, до самого горизонта, тянулась черная плоская равнина. С запада и юго-востока равнину окаймляли смятые складки гор, все еще с шапками снега на вершинах, который, казалось, притягивал и впитывал свечение Млечного Пути.
Дом и патио доктора Пармали примостились на двух террасах, вырубленных в склоне горы, за которой ярусами поднимались более высокие горы. На нижней террасе был гараж и перед ним площадка, где машины разворачивались. И дом, и гараж были имитацией испанского колониального стиля с лепными украшениями и карнизами — издали казалось, что они сделаны из глины, хотя на самом деле это был красновато-коричневый цемент. С трех сторон вокруг патио шла ограда из ошкуренных сосновых чурок, внутри стояли стулья с сиденьями из сыромятной кожи, кушетки, покрытые индейскими одеялами, два или три шезлонга и переносной бар. Тихо позвякивали на ветру привязанные к перекладинам ограды маленькие стеклянные фигурки. Возле двери висел чудовищных размеров гонг.
— Ну что, разбудим мертвых? — спросил Фрэнк, снимая с крючка обитый кожей молоток. — Раз, два…
Тяжелая дверь отворилась, и перед смеющимися Хогартами возникла доктор Пармали.
— И ничуть вы, я вижу, не устали. В этих ваших плащах вы похожи на близнецов. Входите, все убрались восвояси, так что мы будем разговаривать и пить до рассвета. Рассвет — specialite de la maison[9].
— О, par exemple[10], мы не спим уже несколько ночей. — Миньон подала хозяйке руку, и та втянула ее в прихожую.
— Беру обратно свои слова о близнецах, — сказала доктор Пармали, когда Фрэнк снял шляпу и тряхнул густыми седыми волосами. — Но все равно вы на редкость приятная пара.
Фрэнк глядел на хозяйку дома с изумлением. Хэмилтон Тэрнер предупреждал его, что в Идальго он найдет одну богему, а перед ним стояла типичная дама из высшего общества — во всяком случае, с виду, — средних лет, статная и красивая. Она излучала спокойствие, свойственное матери большого семейства, и уверенность человека, привыкшего повелевать домочадцами и большим штатом прислуги, а непринужденность ее манер можно было приобрести лишь в гостиной. Агрессивный напор ее болтовни не вязался с теплотой и сердечностью тона.
— Киньте свои плащи где-нибудь тут, — приказала она. — И идемте, я познакомлю вас с нашим Шарло.
Фрэнк оглянулся вокруг, ожидая, что сейчас к ним подбежит огромный выхоленный пудель. Обняв своих гостей за плечи, доктор Пармали спустилась с ними по лесенке из трех ступеней под тяжелой тесаной балкой в просторный салон. Метровые каменные стены, глубокие ниши окон и дверей, низкий потолок из толстых сосновых бревен — и роскошный интерьер, смягчающий суровость архитектуры. Кушетки по обе стороны колоссального, сложенного из камня камина, пушистые ковры на некрашеном полу, мягкий свет торшеров и ламп, сверкающий рояль, масса глубоких кресел и столиков, уютно сгруппированных в полумраке и на свету, — все было как в богатом доме где-нибудь на востоке Штатов.
— Недурно, правда? — сказала доктор Пармали в ответ на восклицания, вырвавшиеся у ее гостей. — Мы тут всеми силами стараемся лишить себя малейших удобств лишь по той причине, что испанцы семнадцатого века сидели на жестких деревянных стульях и спали на каменных лежанках. Но, конечно, нас с головой выдают ванные. На пороге сортира наша любовь к простой жизни кончается.