Старомодный, — шипели внучки.
Вечно современные, — шептал он, отвернувшись, чтобы не прочитали по губам.
А когда оставался один, листал молодёжные журналы, пестревшие советами влюблённым, и думал, что о любви пишут, как о смерти, — не испытав её.
Кисмет был архитектором, вычерчивал, как по лекалу, типовые проекты, которые проходили гладко, без обсуждения, потому что никого не впечатляли. Он проводил на стройплощадке больше времени, чем расхваливая в кабинетах чужие проекты, зарабатывал горбом и руками, презирая тех, кто молол языком. Но теперь ему хотелось поговорить со сверстником, а оставалось молчать с собой. Он угрюмо измерял шагами границы своего молчания, и в бабьем царстве чувствовал себя голым королём.
Да-да, вооружён, — долбил он, как дятел, глядя в заснеженное окно. — Против лени, пустого времяпрепровождения.
А по мне, — надулась дочь, у которой косметика висела, как мокрая штукатурка, — спать нужно до третьих петухов, работать спустя рукава, а приступать к десерту, когда закуска уже переварилась!
Она поправила волосы, и тут же выронила зеркало, в котором отец, схватившись за сердце, медленно сползал по подоконнику.
«Скорая» едва не заехала в дом.
Обморок, — щупал пульс рыжеволосый врач, похожий на священника, у которого на шее вместо креста болтался стетоскоп. И, подмигнув, достал из халата красное вино: — Будем есть или закусывать?
У вас странные методы, — приподнялся на подушке Кисмет.
Жизнь вообще странная — от неё лечит только смерть. — плеснув Кисмету, он закатил глаза. — Взять вас — думаете, почему ничего не достиг? Вкалывал до седьмого пота, а мне фигу с маслом!
Откуда вы знаете?
Профессия такая. Ещё? — Кисмет накрыл бокал ладонью. — Тогда я один — врач должен лечить себя сам.
Коротко рассмеявшись, он покраснел, точно вино проступило на щеках.
Каждый достоин большего? А вы посмотрите со стороны, беспристрастно.
Я же не Бог.
У врача расширились зрачки. И Кисмет увидел в них себя.
Он возвышался над домиком с заледенелым окном, который выглядел теперь, как бумажный макет, над собой, своим прошлым, мечтами, желаниями, обидами, болью, отчаянием. Не покидая тела, он заполнял весь мир и, став макрокосмом, мог управлять микрокосмом. Распоряжаясь собой, как в компьютерной игре, он стал для себя Богом, передвигая себя, как оловянного солдатика.
Ты прожил, как разведчик на вражеской территории, — по вымышленной легенде, под чужим именем, — услышал он насмешливый голос. — Ты вошёл не в ту дверь, а единственную, предназначенную для тебя, пропустил.
Как и все.
Нет, это ты ошибся поворотом, а твоё место занял Гедеон Жабокрич. Помнишь того, с влажными ладонями? Он ещё верил, что деньги боятся сглаза, и, расплачиваясь в кафе, слюнявил пальцы, отсчитывая купюры под столом? Вы часто спорили — ты говорил, что он нахваливает проекты, которые есть на бумаге, но которых нет в голове.
И Кисмет увидел Гедеона. Однокашник полысел, обрюзг. Пряча под стол волосатый живот, он сидел во главе многочисленного семейства, ел яблочный пирог, и его рот радовался каждому куску.
Сегодня доверяют не отцу с матерью, — пережёвывал он слова вместе с яблоками, — верят не жене или другу, а банковскому счёту. Деньги — отменные служаки. — мгновенье он сосредоточенно работал челюстями. — А люди, чем лучше, тем скорее предадут! — На бычьей шее вздулась вена. — Никому не верьте, даже мне.
Ну что ты, папа, — работая ложками, тянули ему в унисон, — мы и себе-то не верим, родственные связи — не денежные.
Кисмет проскользнул в комнату, как в сон.
А по-моему, от денег одна нервотрёпка: одалживаешь — боишься, не вернут, берёшь взаймы — ломаешь голову, чем отдавать.
Оторвавшись от тарелок, на него подняли головы.
И вот он уже сидел за столом и снова, как в юности, спорил с Гедеоном, приводя истины, в которые больше не верил.
Слушай, а тебя не мучает бессонница? — по- стариковски отмахнулся Гедеон.
Кисмет растерялся.
Бессонницы бывают разные, — пробормотал он. — Когда не можешь заснуть, — лукавая, потому что врёт, а когда просыпаешься посреди ночи — святая, потому что открывает правду.
Ты прав, — уткнулся в тарелку Гедеон, — а я неправильно жил.
Кисмету стало стыдно.