Во второй год моего пребывания в школе, в седьмом классе нашей десятилетки, меня избрали старостой класса. Я принял «пост» с угрюмым чувством осознания этой ответственности и очень по-взрослому сорганизовал моих одноклассников на действия, нужные школьному коллективу. Это были не только процессы обучения «академическим» дисциплинам. Мы помогали семьям учеников, которым было особенно трудно экономически и психологически. Преподавание происходило на польском языке, что создавало добавочные трудности, так как учебников на нем не было: приходилось на ходу переводить с русского. Мы помогали учителям решать нескончаемые проблемы в условиях нехватки всего и вся — программ, книг, тетрадей и даже ручек. Нашей ведущей учительницей польского языка был наш завуч, пани Гликсманова, которая сыграла особую роль в усилиях справиться с нехваткой учебников. Она была блестящим педагогом, особо ценным в условиях, где учителям часто приходилось излагать устно материал, которого не было в письменном виде и которого негде было достать. Особенностью школы была не только фанатическая преданность учебе большинства из нас, но также «чувство хозяина», с которым мы жили, осознавая особые условия. Это приводило к изменениям отношений внутри коллектива, примером чего была моя стычка с нашей необыкновенной, но ведьмоватой пани Гликсмановой. На одном из уроков она взорвалась из‑за глупости ответа одного из нас и обозвала всех «классом идиотов». Я резко встал, хлопнув крышкой парты, и сказал: «Мы не привыкли, чтобы к нашему классу так обращались. Как староста класса, я прошу вас извиниться». И — незабываемо — наша пани Гликсманова извинилась.
В существующих условиях многие преподаватели создавали свои оригинальные курсы, а в них немало нового — как в тематике, так и в формах обучения. Как результат, такие лекции часто казались свежими и увлекательными. Были учителя, которые с удовольствием экспериментировали, что нас вдохновляло. Нам задавали много работы на дом, и эти задания выполнялись с особо сильной отдачей, часто в полутьме, при нефтяных лампах-коптилках: в большинстве домов Старого города не было электричества. В случае необходимости наши консультанты — лучшие ученики по определенной дисциплине — ходили на дом к тем, кому была нужна репетиторская помощь, подтягивая тех, у кого возникли трудности. Я сам был консультантом по географии и истории, а на следующий год — по алгебре и физике. (Мой личный интерес колебался в то время между физикой и историей.) Хотя это был ранний этап познания, наше консультирование было не только выполнением обязанностей, но иногда реально определяло судьбу. Среди немногих биографий моих соучеников, которые я отследил годами позже, многие продолжили во «взрослой жизни» путь, начатый в школе № 2. Многие также начали читать «серьезную», то есть классическую, литературу, что давало как познание языков (польского и русского), так и немало в общем образовании. В результате трудных переговоров пани Гликсмановой мы уже с седьмого класса (и с особого разрешения) начали посещать областную библиотеку-читальню, открытую только для взрослых и чиновных. Там удержали «предвоенный» состав книг, так как их не выдавали на руки и этим спасли от грабежа.
Мы взрослели еще в одном смысле. Наши девочки становились девушками, в то время как мальчики отставали. Кое у кого из наших одноклассниц появились ухажеры, чаще всего из старших классов. В некоторых случаях (особенно среди воспитанников нового польского детдома, которые приходили к нам учиться) это были первые неуклюжие любовные отношения. Другие одноклассники, еще не вошедшие в пору серьезных сексуальных отношений, присматривались как будто бы со стороны и с удивлением к этому новому цветению подруг по классу.
«Трудности» с «местным населением» продолжались до конца нашего пребывания в Самарканде. Жесткостью отпора мы приучили местных хулиганов не нападать на школу, но все знали, что к концу дня учебы мы пойдем домой, то есть окажемся вне защитных стен нашего здания. Поэтому мы выработали методы самообороны. Когда на пути из школы на нас нападали, мы мигом становились в каре — девочки в середину, мальчики вокруг — и кулаками пробивались к центру города, где было больше света, а также иногда встречались милиционеры, которые могли прекратить драку. Понятие «каре» я усвоил из описания в книге Евгения Тарле о старой гвардии Наполеона, пробивающейся через российские отряды во время знаменитого отступления из Москвы в 1812 году.
В те дни я начал все более определяться «политически». В нашей школе большинство учеников были польскими евреями. Я сам определил себя тогда сионистом («как мой отец»). Эта позиция поддерживала мечты о прекрасной Палестине, где все будет хорошо и мы будем свободны. Это будет наша страна, хотя есть там некоторая проблема — англичане. Их надо будет выбить оттуда, но мы это сделаем, конечно, как только вырвемся из России. О палестинских арабах мы просто не знали — они не вписывались в наше видение Палестины (легко не видеть то, что неудобно видеть). Надо просто держаться в каре и пробиваться через противников к необыкновенной Палестине, где все будет «не так, как здесь».