Мне кажется очень важным отметить для нашего общего сегодняшнего внимания к этой теме, что послепетровская Русь характеризуется одним очень характерным, среди прочего, признаком: разделение жизни на гражданскую и церковную. Церковь идёт себе своим путём, гражданская жизнь развивается своим путём. Возникают целые привилегированные классы, такие как дворянство, изменившее форму и вид по западному образцу, которые ничего общего с русским народом не имеют. Народ русский явным образом расслаивается на какие-то большие слои: простолюдин — с бородой, дворянин — бритый; простолюдин — в традиционной русской одежде, дворянин — в сюртуке, панталонах, калошах, во фраке, в чём-то ещё; простолюдин — обычен, так сказать, а барин пахнет одеколоном; простолюдин — на всенощную, барин — в театр; простолюдин — пешком, барин — на карете; простолюдин — православен, барин — масон или вольтерьянец или атеист или спирит. Произошло такое серьёзное разделение огромной народной массы и тонкой дворянской прослойки, которая первым языком стала учить французский, а не русский. Я должен напомнить нам с вами, что многие из наших великих людей читали первые книжки по-французски: Пушкин французским овладел раньше русского, Александр I читал Евангелие по-французски, про Татьяну Ларину Пушкин в «Онегине» пишет: «Она по-русски плохо знала, журналов наших не читала, и выражалася с трудом на языке своём родном». Франкофоны, франкофилы — дворяне. Это XVIII век. XIX век будет — германофилы, германофоны, говорящие по-немецки, читающие немецкие книги: Гегеля, Шеллинга, впоследствии — Маркса. Это вот наша действительность: простой народ как верил, так и верил; как крестился тремя перстами… Старообрядцы ушли в сторону и пошли в свою жизнь, и крестились двумя перстами, соблюдая старые обряды: не брея бород, не пия чая и кофе, не куря табак, не едя картофеля. Они ушли, вообще, в подполье, гонимые правительством, и отчасти презирая новую жизнь, в которой они не нашли себе места. Православные, так сказать, государственной Церкви, жили своей жизнью, но образованное население и дворянскими титулами украшенное, жило совершенно другой параллельной реальностью: возникло две России. Это не могло не быть печальным, потому что в конце концов и все кошмары революций, например: декабристское восстание, народовольцы впоследствии, все эти террористические организации — они каким-то образом в своей корневой системе связаны с тем, что привилегированных чужеземцев русского происхождения и коренной русский народ — многомиллионную армию крестьян, разночинцев и купцов, разделяла психологическая бездна, они не могли сойтись.
Кто-то из наших современных проповедников обозначал трагедию XIX века таким образом, такой фигурой речи, что самый великий человек светской России XIX века, её первой половины — это Пушкин, а самый великий человек того же времени церковной России — это Серафим Саровский, и они не пересекаются между собой. Т.е. Пушкин к Серафиму Саровскому не ездит, у него другие интересы, а Серафим Саровский Пушкина не читает, у него другие интересы. Получаются две России: Россия Пушкина и Россия Серафима Саровского. Ну ещё была Россия, скажем, Аракчеева, Россия Николая, Россия того, Россия сего, Россия Бенкендорфа, Россия графа Воронцова, Россия масонов, Россия Библейского общества. Был митрополит Филарет, правда. Надо сразу сказать, что митрополит Филарет и Пушкина читал, и Серафима Саровского знал. Т.е. это была интегральная фигура. Святитель Филарет Дроздов — это был человек, который соединял в себе обе России: он знал простой народ — он из простых поповских детей, бедовый такой человек по жизни, и он вместе с тем великий иерарх, который пережил трёх государей, и он знает всех святых и всех монахов и всех строителей Пустыни. Здесь нужно сослаться на то, что Филарет всё-таки был такой соединяющей фигурой. Но так или иначе существовала Россия дворянская, Россия старообрядческая, Россия крестьянская, и между ними были ничем не заполняемые пропасти. И вот Оптинские старцы — это люди, которые сумели свой монашеский подвиг направить в такое русло и таким образом его обустроить, что к ним стали тянуться представители высшего света и образованного общества, что для послепетровской России было совершенно не свойственно и удивительно.