Немцы, японцы, американцы, да и наши папуасы ходят по лучшему храму мира, не снимая шапок. Турецкая охрана холодна и отстраненна. Она не говорит ни на одном языке, кроме турецкого. Она здесь просто ходит и наблюдает за порядком, так же, как ходят с автоматами по Храму Воскресения в дни Пасхи израильские военные.
В алтаре на плитах сидит кошка.
Остатки мозаик по объему ничтожны, но по красоте восхитительны. Скорбен Христос, величественна Богоматерь, смиренны василевсы, держащие на руках символы воздвигнутых ими храмов. Восхитительны и Херувимы в парусах, из которых только у одного открыто лицо. Мандельштаму, видимо, была видна другая картина:
Прекрасен храм, купающийся в мире
И сорок окон — света торжество
На парусах, под куполом, четыре
Архангела прекраснее всего.
Круглые щиты с арабской вязью в этом месте оскорбляют зрение.
Читаем тихо Символ веры и молитву Господню, сдерживаясь, чтобы не расплакаться. Щеки горят, словно тебе надавали пощечин.
Тебе их, по сути, и надавали. Ты стоишь внутри той реальности, что чем-то похожа на советский мир, где храмы переделаны в клубы и планетарии. Ты стоишь в Софии и говоришь: «Давай помолимся», и это звучит, как у Вампилова в «Утиной охоте»: «Давай обвенчаемся в планетарии».
Итак, тебе надавали пощечин. Тебе и всем последователям Иисуса. Тебе еще надавали пинков, и тебя поставили на колени, тебе рассмеялись в лицо, и на гортанном языке, сверху вниз, сказали, что, дескать, «Магомет — печать пророков, и наша вера лучше вашей».
Я проглотил нашу общую обиду, но я ее не забуду, и еще — я не согласен!
Так евреи уходили в Вавилонский плен, но отказывались верить, что Мардук сильнее Яхве.
Если сейчас уйти из оскверненного Храма и направиться в аэропорт, в этот «хаволимани имени Ататюрка», в месиво улетающих и прилетающих людей, — ты уже ничего не потеряешь. Ты уже понял и почувствовал, что значит веками мечтать о появлении святого креста над Софией, что значит не смириться до конца и читать христианские молитвы там, где когда-то служилась Литургия. Ты уже втянул носом горький запах совершившейся здесь непостижимой беды. Не-по-сти-жи-мой бе-ды!
Все остальное будет лишь усиливать первое впечатление — и укреплять его.
Я уже давно не бреюсь. А если бы брился, то разговаривал бы по утрам у зеркала со своим отражением.
— Ну, что ты понял?
— Я еще ничего не понял.
Пенка выдавлена на помазок, и рука привычно намыливает лицо.
— Чаек слышал?
— Чаек? Да. Они велики, как курицы, а их крики — это музыка побережья.
— А муэдзинов?
— Слышал. Они плачут и стонут по всем углам каждые три часа, словно извиняются за то, что хозяйничают в этом городе. Это город Богородицы и Златоуста. Знаешь, представляю, как страшен был тот день, когда все колокола замолкли, а со всех концов города раздались стоны на арабском языке. Мне больно думать об этом.
Станок убирает пену, как будто счищает снег, и там, где прошел, оставляет кожу гладкой и свежей.
— Муэдзины, увы, ни перед кем не извиняются.
— Я знаю. Но не чайки и не молитвенные зазывалы меня поразили, а другие звуки.
— Какие?
— Стон камней.
— Стон камней?
— Стон камней, из которых сложены церкви. Стон древнейших церквей, в которых столетиями не служится Литургия. За сотни лет до Крещения Руси они уже стояли, и в них читалось Евангелие. Теперь они плачут, как женщины, у которых забрали детей. А те камни, которые молчат, просто устали стонать и умолкли от отчаяния.
Узнать город — это значит в нем заблудиться. Заблудиться и найти дорогу к отелю самостоятельно, натрудив ноги и насытив зрение. Никаких гидов! Никаких протоптанных маршрутов! Только личные открытия имеют цену, как тот храм, который мы нашли поздно вечером, бродя по «городу контрастов». Это был некогда храм, а ныне — действующая мечеть, «Кучук София».
«Кучук» значит «маленькая». Почти так же это слово звучит и по-персидски. Кстати аэропорт — «хаволимани» — состоит из персидского слова «воздух» — «хаво», и греческого «порт» — «лимани». А как иначе, если город расположен одновременно и в Европе, и в Азии?
Табличка на Кучук Софии гласит, что это бывший храм мучеников Сергия и Вакха (на латинице звучит дико — «Сергиус и Бахус»), что он в точности повторяет пропорции Великой Церкви. Храм шестого века. Теперь над ним с минарета стонет муэдзин или, что еще хуже, поет магнитофонная запись.
Златоуст сказал, что худшее из гонений — это отсутствие гонений. Оно расслабляет, оно входит во чрево, как запрещенное лакомство. Знал ли ты, златословесный, что паства твоя и город кафедры твоей будут гонимы и унижены, как никто более?