Справедливости ради скажем, что на месте евреев так поступил бы любой народ, поскольку гордостью все люди больны одинаково.
Значит Христос, этот живой Путь в дом Отца, мог стать Господом всех и Славой всех только в случае отвержения Его евреями, в случае их брезгливого непонимания и слепого отказа. Но и это — милость, поскольку «они (евреи) теперь непослушны для помилования вас (бывших язычников)» (Рим. 11: 31).
Отверженный евреями, Он стал Спасителем всех, не переставая быть Исполнителем пророчеств и истинным Мессией еврейского народа. Отверженным же Он мог стать не иначе, как только через такой образ жизни и проповеди, какого от Него не ждали.
Самое время процитировать восторженный возглас апостола: «О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его. Ибо кто познал ум Господень? Или кто был советником Ему?» (Рим. 11: 33–34).
Он и милостив, и силен; и крепок, и смирен. Его кротость временами мешает видеть в Нем Судью. Его простота сначала обезоруживает и лишь потом пугает.
Он благоволит распространить познание о Себе не через внешние эффекты, подобные земной славе и величию, а через силу слов и дел, которые совершаются Его слугами: апостолами, евангелистами, праведниками.
Эти друзья Христовы во все времена действуют одинаково. Будучи простыми, они, тем не менее, сильны силою Божиею.
Как Христос, избегающие шума и показного величия; как Христос, не ищущие славы себе; часто, как Христос, униженные и отверженные, — они владеют оружием, «сильным Богом на сокрушение твердынь». Этим оружием они «ниспровергают замыслы и всякое превозношение, восстающее против познания Божия, и пленяют всякое помышление в послушание Христу» (См.: 2 Кор. 10: 3–5).
Не внешним видом, но внутренней силой они влекут нас к вере в Спасителя.
Не по листьям, а по плодам мы узнаем в них угодников Божиих.
Благодаря им укрепляемся в спасительной вере.
Благодаря им время от времени радуемся, как дети, радостью чистой и в этом мире редкой. Вот так, как мы порадовались во время оно с моим знакомым о святости Матроны и о силе, которая в немощи совершается.
Кино и немцы (12 октября 2011г.)
Немецкий язык был первым иностранным языком, слова которого запоминались в детстве легко и естественно. Благодаря кинофильмам. Фильмы были про войну, и там то и дело звучало: «Хенде хох!», «Цюрюк», «Шнеллер», «Зер гут». Тем не менее, немецкий язык остался одним из тех, который учить в упор не хотелось. Видимо сыграл свою роль образ заклятого врага и генетическая память. А может — склонность к мягким звукам и гибким окончаниям. Теперь я об этом жалею.
Язык гортанный, язык отрывистый, не умеющий литься, кажущийся грубым. Этот язык, на котором, кажется, хорошо хохотать и комментировать грубые шутки, но (опять-таки, кажется) невозможно шептать о любви, он стал мне с некоторых пор интересен.
На нем так и не научился говорить Набоков. А ведь английским и французским владел на уровне родных. На этом языке Чехов сказал свою последнюю земную фразу.
Причина запоздалого интереса, вернее, виновник его — Генрих Бёлль. Писатели действительно — послы и дипломаты. Они — владельцы отмычек к сердцам представителей иных цивилизаций. Они — гармонизаторы словесного шума и переводчики смутных ощущений и предчувствий в твердую валюту записанного текста.
Благодаря Бёллю мне стало жалко немцев, и даже по-другому почувствовалась война.
В одном из тех мест на земле, где зимой жарко не в пример нашему лету, я видел много престарелых немцев, и они были милее престарелых бельгийцев или таких же по возрасту голландцев. У них на лицах было то, что позволяло Станиславскому выпускать артиста на сцену без специальной подготовки. «Вы много страдали. Вы можете играть», — говорил он, хотя это и не дословная цитата. Эти немцы много страдали.
Они родились в начале последней Великой войны, или — в середине ее, или — в конце, среди позора, хаоса и отчаяния. Отцы многих из этих стариков остались лежать под Курском и Сталинградом. Многие из этих отцов видели своих детей только на фотокарточках, а те, что вернулись, стучали по мостовым костылями или протезами в голодные и унылые послевоенные годы. Бель пишет именно о тех немцах.
Он пишет о дешевых сосисках и теплом пиве в закусочных, о глазах соотечественников, в которых — пустота, о руинах, плохо прикрытых рекламными плакатами, о снах, в которые заходят без спросу тени погибших товарищей. О крушении семейного счастья он тоже пишет. И еще — о молодых людях, за которыми пришла смерть, и о стареющих людях, которые боятся будущего. Он был бы вторым Ремарком, если бы писал только о себе. Но он писал обо всех, о целом народе, на примере маленьких его представителей, и поэтому достоин имени писателя, который шире Ремарка и сострадательнее его.