Если же вам говорят: «Вы умные. Вы свободные. Сейчас мы этих сбросим и заживем!», то, поверьте, на вас смотрят как на баранов, готовых к стрижке, и уже в уме подсчитывают будущие барыши. Историей доказано.
Перед революцией 1905 года планы социалистов такими прозорливыми стишками выражали: Конституцию мы эту Из Европы привезем Призовем Царя к ответу А народ опять скуем.
Жаль, народ не понял и не прислушался. Ведь все так и получилось.
Свое и чужое (19 мая 2012г.)
Даже те, кто плохо знает историю Гражданской войны, знают имя Василия Ивановича Чапаева.
Примерно так же и люди, плохо знакомые с театром, знают имя Шекспира. Рефлексия мысли — поверхностная ассоциация. Плодовое дерево — яблоня. Русский поэт — Пушкин. Драматург — Шекспир. Его творчество бесконечно переводят, ставят, экранизируют. Вокруг его имени и биографических туманностей плетется паутина домыслов и пристрастных догадок. Люди, подобные ему, достойны звания «человек-оркестр». Он и актер, и поэт, и театральный менеджер, и режиссер, и философ. Для эпохи узкой специализации он — загадка, поскольку доктор «левой ноздри» с трудом понимает доктора «правой ноздри», и энциклопедичность, увы, не в моде.
Постер фильма “Идиот” А. Куросавы
Чуть больше гениальности, и Шекспир был бы целиком элитарен и большинству недоступен. Чуть больше банальности, и он стал бы эпигоном общих фраз, морализирующей пустышкой. Но он именно есть чудно взвешенная смесь банальности и гениальности, позволяющая вкушать от своих плодов и простецам, и умникам разных эпох.
Детали биографии Чапаева за пределами круга специалистов известны мало. Большинству достаточно знать, что герой был усат, храбр, «языков не знал» и утонул в реке (последний факт спорен). Точно так же и творчество Шекспира для большинства из нас в лучшем случае исчерпывается щепоткой знакомых названий: «Гамлет», «Отелло», «Ромео и Джульетта». Гамлет — это жажда мести в крови, уравновешенная холодом абстрактных размышлений. Отелло — слепая доверчивость любви и ее уязвимость перед диавольским нашептыванием. Ромео и Джульетта — остывающие тела двух детей, примиряющие свои враждующие семейства. Там есть еще множество смыслов, пучком торчащих в разные стороны из текстов. А мне сегодня хочется задеть одну попутную идею.
Шекспир жил в Англии. Это, должно быть, известно последнему двоечнику. Шекспир жил в Англии, и команды «Челси» в то время еще не было. А вот названные выше самые известные его пьесы местом действия имеют: «Гамлет» — Данию, «Отелло» — Венецию, «Ромео и Джульетта» — Верону. Места действия расположены за пределами родины и драматурга, и зрителей, из которых подавляющее большинство не были ни в Скандинавии, ни в Италии, потому что не было не только «Челси», но и «British Airways». У меня вопрос: почему? Почему места действий в «стране далече»?
У меня есть и полуфабрикат ответа, вычитанный у Мандельштама:
Я получил блаженное наследство —
Чужих певцов блуждающие сны;
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.
Возможный ответ содержится в двух последних строчках. Человеку свойственно утомляться от знакомых пейзажей. Он грезит «прекрасным далеко», и все сладкие грезы охотнее связывает с чужой землей и чужим небом, нежели с привычным окружением. Величие в повседневности человеку прозревать трудно, и это ужасно. Шекспировский театр был демократичным, доступным, рассчитанным на широкие массы зрителей. И зритель тот охотнее верил в то, что неземная любовь и неслыханная верность живут не под соседской худой крышей, а под безоблачным небом чужой страны, где «я не был и не буду».
Вот почему мы все хотим любви, грустим от одиночества и вздыхаем о счастье, но оглянуться по сторонам не хотим и позволяем сердцу, как легкому воздушному шарику, носиться в разные стороны. Итак, любовь настоящая есть, но не здесь, а в Вероне. И жизнь фонтаном брызжет, но не здесь, опять-таки, а в Эльсиноре и в Венеции. И есть такой массовый зритель, с которым иначе о любви не заговоришь, как только подбривши усики и облачившись в камзол с кружевными манжетами. Такой зритель недалек, и величие шекспировского гения лишь выигрывает от того, что он умел говорить о высоком с недалеким зрителем.
Все было бы совсем плохо, если было бы только так и не иначе. Все иначе, например, у Куросавы. У него, именуемого критиками «Шекспиром кинематографа», все великое и смешное, манящее и отталкивающее показано на родном, национальном материале. Борьба за власть, тонкий яд предательства, груз ответственности, легший на слабые плечи случайного человека, то есть вся шекспировская проблематика у Куросавы помещены в японскую историю, выражены сквозь специфику японского восприятия. Там есть место и «Королю Лиру», и «Ричарду III». Ну и что, что царь одет в кимоно и сидит на корточках? Во всем остальном проблемы те же и решаются так же. У Куросавы и экранизация «Идиота» не претендует на костюмированное подражание русскому XIX веку. Одежды, речь, интерьеры, мимика, экспрессия — все местное. Один только смысл — всечеловеческий, достоевский, и ради этого смысла снимается кино. Кино снимается ради того, чтобы понял человек: нравственная коллизия, разыгравшаяся в некоей стране в далекую эпоху, должна быть понятна людям других стран и других эпох без дотошного погружения в детали. История одного сердца должна быть понятна всем сердцам именно как нравственная история. И не важно, что при этом пили: теплое сакэ или холодное шампанское.