П. А.: Камю считал, что театр похож на рисование водой по асфальту. Только создаёшь — произведение исчезает. Кино — другое. Кино, наверное, гораздо ответственней в этом смысле? Аудитория больше.
А. Л.: Для меня мера ответственности одинакова. В принципе, спектакль в первый раз просматривается с тем максимальным впитыванием каждого слова, с каким впервые смотрится фильм. В этом смысле разницы между фильмом и спектаклем — нет.
Вообще театр имеет особую ценность в наш век, при нашей скорости коммуникаций. Сегодня я могу, не выходя из дома, в интернете найти то, что пятнадцать минут назад прочитал на сцене — уже кто-то выложит.
Поэтому я так дорожу тем, что работаю в театре. Какими-то правдами-неправдами столько человек вместе собрались, поднялся занавес, и живой человек здесь и сейчас говорит с тобой. И ты думаешь: как хорошо, что я пришёл, оторвался от компьютера и других вполне комфортных средств коммуникации. Человеку нужен человек, сколько б у него ни было информации.
П. А.: Поэтому прекрасные актёры часто говорят, что зарабатывают в кино, а жизнь их — в театре. В кино — деньги и известность, а вся жизнь, весь профессиональный рост — в театре.
П. А.: Если в одно слово вместить всю нашу эпоху, это будет слово «потребляй!». Я бы хотел, чтобы выше этого было «молись!» или «служи!». Или, например, «сострадай!». Врач не может жить под лозунгом «потребляй». В каждой профессии должно быть слово-код. Так, код культуры — «буди!», «зови подумать!».
Искусство должно сказать человеку, что он — загадка. Ведь человек думает, что миром правят секс и деньги, и ещё страх, а потом мы сдохнем (лучше попозже, чем пораньше). Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным, — вот символ веры. Это мысленные трупные пятна на теле человечества, признак гниения. Мне сказал один художник, что искусство мучает человека, и, может быть, эта мука совершает некое искупительное действие, спасение от всех бедствий, что сыплются на человечество. Если не мучишь себя сам как нравственное существо, то тебя будет мучить всё на свете.
А. Л.: Мне в этом смысле близок Достоевский: «не беги от страданий». Страдание — начало Страшного Суда уже здесь. Мы же хотим его приблизить, этот момент, это нормальное желание любого человека. Нарушь закон, преступи, ужаснись, страдай — и это начало Страшного Суда. И это твой путь к спасению. И тогда все горести мира ты будешь через себя пропускать, будешь нести ответственность за всё.
П. А.: Преступи, говорит Достоевский, если у тебя нет авторитетов, преступи — и потом воскресни.
А. Л.: Если я правильно понимаю этого художника, его ключ — нравственное напряжение через страдание. Но этот груз не каждому по силам.
П. А.: А театр? Когда Фёдор Михайлович сгорал в своих мыслях, театр был развлекательным.
А. Л.: Тогда шли кругом водевили. Сцена вообще не «мучила». Вот разве что Островский тогда плотно сцену заполнял. Он входил в совет императорских театров, был величиной достаточно значимой. Писал он хорошо — любил, знал, понимал тот слой, о котором писал. Понимал, что это будет и коммерчески выгодным, но он был ещё и воспитателем. Одни названия какие: «Не всё коту масленица», «На всякого мудреца довольно простоты», «Не в свои сани не садись». Я вообще его очень люблю.
П. А.: Моего друга, скрипача, мучит, что прекрасный мир музыки закрыт для подавляющего числа людей. Его просто нет! А ведь мог бы быть. То же самое и с театром, серьёзным кинематографом, литературой. Кто может перебросить трап, скажем обидно: обывателю — на корабль искусства? Кому под силу эта роль — школе, критике, государству?
Жалко ведь, сокровище лежит и не используется, «гниёт картофель на полях», как пел Высоцкий.
А. Л.: «Тайна сия велика есть». Тут много аспектов, но невозможно исключать и государственные рычаги. Считаю, что проложить этот мостик только усилиями группы добровольцев невозможно. «Хождение в народ» — нереально, необходимо некое социальное усилие — просчитанное, может быть, даже тираническое усилие со стороны людей, облечённых ответственностью. Это реалии не только сегодняшнего дня. Это отлично понимали в Древней Греции: на «дионисии»* даже зеков приводили; и все граждане «добровольно-принудительно» целыми семействами смотрели представление.