«Изнутри», то есть из бункера, из подполья, из глубин внутреннего мира больного душой и среднего до незаметности представителя эпохи. Книга фиксирует поток сознания этого простого человека и усиленным вниманием к внутреннему миру растягивает время. Ведь если сага неспешно рассказывает о нескольких поколениях, а привычный роман включает в себя множество лиц, таинственно сплетенных в одном сюжете, то Джойс «меняет скорость пленки».
Мы ведь привыкли видеть на экране то, чего в жизни никогда не увидишь. Например, с помощью большого ускорения, а потом обычного воспроизведения, мы видим, как серпантином раскручивается длинный язык какого-нибудь пресмыкающегося, как этот язык ловит насекомое, и как жертва исчезает в пасти. В обычной жизни глаз этого не успевает заметить. И так со многим.
Жизнь клетки, жизни зародыша, жизнь бактерии стала видна. Видна жизнь волос и зубной эмали. Видимым стало столь многое, что впору чаще закрывать глаза. Воспроизведение же можно увеличивать и уменьшать, замедлять и ускорять по желанию.
Современный человек может быть разложен на клетки, замедлен в действиях до долей секунд (фиксация спортивных достижений известна всем) и изучаем, соответственно, посекундно, поклеточно. Хорошо это, или плохо, сложный вопрос. Главное, что именно так обстоят дела. И грешно не замечать это или делать вид, что этого нет.
В спорте ещё не считали доли секунд, а кинотехника не позволяла снимать то, что сегодня привычно снимают ученые, а писатель (Джойс) уже ощутил иную протяженность времени. Прошу вас заметить это. Литература первична! Техника — потом. Сердце улавливает изменившийся воздух времени, перемалывает на жерновах мысли свои ощущения и выдает текст. Но кинопленка тоже важна, — и о ней не умолчим, тем более что обыватель смотрит в экран чаще, чем думает или читает.
«Утомленные солнцем» Михалкова — яркий пример джойсовского подхода ко времени. Трагедию не нужно растягивать на год, на месяц, даже на неделю. Плотность событий такова, что от идиллической прогулки в баньку по росе (начало фильма) до качающегося из стороны в сторону «воронка», в котором «рихтуют» в конце фильма главного героя, проходит один световой день. Солнце мирно встает над землей, когда бедой не пахнет; и солнце зловеще садится за горизонт, когда обезображенного героя Гражданской войны увозят на Лубянку. И начинаются финальные титры.
Мы не живем так, как Леопольд Блум или товарищ Котов. Но жизнь наша именно такова, какой ее показывает литература и кинематограф — бездонна ежесекундно и потенциально насыщена. Искусство — наш способ понять, что такое «один день, как тысяча лет», тогда как история — способ понять тысячу лет, как один день.
Какова плотность нашей жизни, личной и общественной? Это ведро воды или ведро ртути? Если ведро воды, то чиста ли она? Можно ли пить эту воду, или ею мыли полы? Чем успеваем мы заполнять стандартные двадцать четыре часа ежедневно проживаемых суток? Что можно вспомнить за день, уже накрывшись одеялом? Человек должен задавать себе эти вопросы. Монотонную ткань повседневности нужно расшивать золотом и бисером — внутренними усилиями. Жизнь, если она ткань, должна быть церковной ризой, а не шинелью или арестантской робой.
И не смотрите вы на календарь, думая о будущем. Календарь всего лишь покажет очередность цифр и названий месяцев. Будущее и прошлое связаны с сердцем человеческим, которое, ежели в чем запутается, то распутается точно не при помощи календаря.
Жанна обречена (27 февраля 2013г.)
Почему Жанна Д’арк должна умереть? В чём смысл её смерти — и имеет ли она и все мученики ушедших и грядущих поколений право требовать этого смысла от Бога?
Предисловие
Времена визуализированы до крайности, и поэтому о кино приходится говорить в том числе и священникам. Меня удивляет и восторгает то количество фильмов, которое снимается во Франции о Жанне д’Арк. Во всяком храме Франции ее изображение увидишь, то на коне, то пешую с оружием в руках. «Француз» для нас — синоним ветрености и непостоянства. Но он иной — француз. Он вдумчив, он трудолюбив, он — патриот и часто истинный христианин, плюс монархист, видящий все зло мира в мелкой буржуазности.
У них есть даже особая категория писателей — «писатели-католики», которые защищают веру и христианскую нравственность, макая перо в свое небезразличное сердце. Таков Нобелевский лауреат Мориак (с его подачи Солженицын номинировался на эту премию), таков Клодель, тепло хвалимый Шмеманом.