Сегодня Прошкин, опередив многих (картина-то делалась не сегодня — сценарий Арабова по заказу режиссера написан два года назад!), не зря обратился к «Доктору Живаго» — одной из самых важных и трудных книг двадцатого века. В ней концепция истории и государства еще революционнее, чем у Толстого, радикальнее, чем у самых отважных мыслителей русского религиозного ренессанса: Иван Ильин, которого так любят кстати и некстати цитировать нынешние вожди России, топтал бы эту книгу ногами с куда большей яростью, нежели всякие товарищи Семичастные. Какое уж тут противление злу насилием и активная жизненная позиция, за которую по разные стороны железного занавеса так ратовали советские идеологи и некоторые агрессивно-православные мыслители! Никакого участия в истории, кроме пассивного; полное внешнее безволие при железной внутренней воле! Христианское мужество в том и заключается, чтобы не противоречить воле Творца, сохраняя себя в предлагаемых обстоятельствах и пальцем не шевеля, чтобы их улучшить. Гефсиманская нота в романе — главная: да минует меня сия чаша — впрочем, пусть будет, как ты хочешь, а не как хочу я. Пастернак яростно возражал пошлейшей сталинской формулировке насчет безвольного Гамлета (из постановления о «Большой жизни» и второй серии «Грозного»): воля Гамлета в том и заключается, чтобы не бежать от жребия. Арабову и Прошкину важно подчеркнуть в Живаго именно это волевое начало — и доктор у них отказывается от наркоза, руководя операцией на собственном бедре; правда, от боли он теряет сознание, но до последнего удерживается от криков. Этот волевой, насмешливый, чуждый всякой сентиментальности Живаго не менее убедителен, чем пастернаковский кроткий мыслитель; и, кстати, в спорах с партизанами, со Стрельниковым, с Шурой Шлезингер — доктор именно таков, так что эпизод с ранением вполне работает на пастернаковскую концепцию. Я вообще думаю, что Борис Леонидович, при всей своей поздней гордыне, одобрил бы многое в арабовской версии.
Особая история — Комаровский Олега Янковского. У Прошкина все отработали на высшем уровне, и этот большой артист тоже сыграл так, как в лучшие свои годы. Правда, с Комаровским, каков он у Пастернака, этот седой волк не имеет почти ничего общего: скорее уж с Мелетинским, с прототипом адвоката-растлителя, кузеном Зины Еремеевой, будущей Нейгауз-Пастернак. Жена пеняла Пастернаку — он сделал ее первого любовника пошляком и мерзавцем, ловчилой, тогда как реальный Мелетинский был человеком не без таланта и вкуса, и беззаконная страсть была для него не интрижкой, а трагедией. Лара у Прошкина не зря любит Комаровского — такого полюбишь; правда, без откровенных сцен можно бы обойтись — сыграны они, прямо скажем, без энтузиазма, на голом профессионализме и не без ходульности. Для Пастернака Комаровский в романе — на десятом месте, пошляки не стоят нашего внимания, не в них дело; он — лишь воплощение той силы, которая вечно отнимает у доктора его идеальную возлюбленную. У Арабова главная коллизия — именно противостояние умного, циничного хищника-политикана и стоического интеллигента, и это, безусловно, тоже примета нашего времени. Не зря Комаровский сделан депутатом Государственной думы, поигрывающим в революционную активность, — разумеется, с целью наловить рыбки в мутной воде.
Что касается Лары — Чулпан Хаматова не принадлежит к числу моих любимых актрис, во всех своих ролях она более или менее одинакова, но у Прошкина и она на месте. Конечно, это не пастернаковская Лара, больше похожая на Марию Шукшину; она младше, порывистее, в ней есть налет дешевого провинциального демонизма — особенно в первых двух сериях, когда она балансирует на грани пошлости. Тем не менее и это работает на замысел: ведь Лара у Пастернака — образ России, которая вечно достается то деляге, то фанатику-революционеру и лишь на краткий переломный миг — художнику, который один любит ее по-настоящему. Лара, описанная Пастернаком, — Россия двадцатого столетия с ее поразительной способностью ликвидировать хаос на бытовом уровне и создать его на глобальном. Это сочетание хозяйственности с бардаком, домовитости с разрухой — очень русское: Лара рушит жизнь всех, кто с ней пересекается, но из любых руин может создать уют. Это мощный и точный образ России — тогдашней. Но Россия нынешняя — пожалуй, скорее такова, как Хаматова в этой роли. Именно недалекая, примитивная, упростившаяся за последние двадцать лет до почти девчачьей наивности, но при этом и мужественная, и отличающая добро от зла, хотя и невыносимая временами.