№ 11(439), 24–30 марта 2005 года
Просак
Алексей Балабанов любит снимать, как пытают людей. Все остальное его абсолютно не интересует. Мораль, патриотизм, идеология, размышления об эпохе и прочая литература подвёрстывается к его картинам на живую нитку. Откуда у этого человека статус культового режиссера — ума не приложу.
У него однажды — думаю, в достаточной степени случайно, как и у самого посредственного поэта бывает одно хорошее стихотворение, — получился хороший фильм «Брат». Ни до того (когда он экранизировал Кафку и Беккета), ни теперь, когда снимает кино из жизни братвы, Балабанову нет и не было никакого дела до собственно содержательной стороны его кинематографа: лишь бы людей в этих фильмах секли, резали, морили голодом и вообще всячески низводили до животного состояния.
Правда, у раннего Балабанова этого было не очень много. В рамках традиционного артхауса. Тот же Михаэль Ханеке был гораздо радикальней. Перелом произошел где-то на «Брате-2», когда Балабанов понял, что для культовости ничего особенного не требуется. Все уже есть. Зрительское внимание обеспечено. И «Брат-2» был первым безоговорочным провалом, о котором, однако, никто из деликатности вслух не распространялся. Фильм был монотонен, однообразен, начисто лишен гэгов — не считать же таковым стрельбу из пулемета времен Гражданской войны, выставленного в окно иномарки, или все более идиотскую улыбку Виктора Сухорукова. Все это было прослоено легким патриотизмом — типа того, что сила, брат, в правде, а правда, разумеется, уж никак не за бездуховным Западом, — но у Балабанова ведь никогда не разберешь, всерьез он это или пристебывается. Надо ж было заручиться и поддержкой эстетской части аудитории, а у нее тогда патриотизм был, так сказать, не в моде. Не те еще были времена. Поэтому все осуществлялось с улыбочкой, с легкой иронической дистанцией: да, вот, такие братки, любители Родины. Такой новый современный герой. И противопоставить этому герою никто ничего не может: потому что пустота универсальна и непобедима.
В этом смысле «Жмурки» — уже совершенно непобедимое кино: здесь Вообще Ничего Нет. Пустота достигла абсолютного, вакуумного уровня: все играют из рук вон плохо, причем, кажется, стараются нарочно. Идеологии тоже минимум — прежде-то Балабанов утруждал себя хотя бы конъюнктурой, посмеивался там над нашими пацифистами или бездарными генералами… Нынешняя его сверхидея — насчет того, что бывшие братки вышли в народные депутаты — до такой степени примитивна, что на эту тему уже и анекдотов не рассказывают. Вообще анекдоты про новых русских ушли в прошлое, а с романтизацией девяностых годов разобрался Петр Буслов в довольно сильной картине «Бумер». Чего ловить Балабанову — совершенно непонятно, акценты расставлены, маски сорваны, но он и не претендует на полноценное художественное высказывание. Он разбирается с собственными комплексами, или, точней сказать, получает удовольствие единственным доступным ему способом. Есть у Балабанова сквозная тайная мысль — не такая уж и тайная, впрочем, если последовательно проанализировать все шесть его законченных картин и одну недоснятую («Река», работа над которой прервалась по трагическим обстоятельствам — тут я режиссеру от души сочувствую). Мысль эта заключается в том, что с человеком нечего особенно носиться — нет в нем ничего хорошего. Балабанов — пророк эпохи тотальной дегуманизации, всеобщего и радостного расчеловечивания. Люди — жадные, трусливые, похотливые мрази. Жалкие, да, — но настолько жалкие, что даже жалеть их противно. И вот эта брезгливость — главная интонация всех работ Балабанова. Никто не выдерживает его пронзительного взгляда, а главное — никто не выдерживает пыток. Интересов у всех только два — корысть и похоть. Ну у кого-то еще и самомнение. Род человеческий вообще многовато возомнил о себе. А вот мы его кастетом, пистолетом, скальпелем, розгами. В нашумевшем фильме «Про уродов и людей» (нашумел он, собственно, потому, что на «Кинотавре» несколько кино-критиков возмутились моральной амбивалентностью режиссера) никакого содержания, кроме демонстрации пыток и уродств, не было. Правда, уродов было жалко. Но и жалость эта, как сказано выше, была так брезглива и снисходительна, что единственным желанием зрителя было как можно скорее угробить этих страдальцев, оскверняющих землю своим существованием: несчастных мазохисток, сросшихся близнецов, робких порнографов… ну чего они живут, в самом деле? Убить к чертям! В фильмах Балабанова всегда убедительно секут, отрезают пальцы, отрубают головы, вышибают мозги, извлекают пули без наркоза, в лучшем случае раздевают на морозе или подвергают повседневным бытовым унижениям (как в «Замке») — и тут режиссер в своей стихии: он упивается материалом, изобретательно и крупно демонстрирует кровоточащую плоть, насилует зрителя крупными планами, вовлекая его в невольное соучастие. Смотри, смотри, ведь и ты так можешь, и хочешь этого, если смотришь! Ведь тебя только это интересует, не так ли? Насилие и унижение во всех его видах, потому что ничего другого в мире нет. Смотри, царь природы, венец творения: все это ты. Посаженный на цепь, умирающий в нечистотах («Война»), расстреливаемый в упор, пытаемый шприцом, связанный пластырем («Жмурки»), раздетый догола и умоляющий о пощаде («Брат»). Вот только это ты и есть. И не смей претендовать на большее.