№ 24(452), 16–22 июня 2005 года
Переотстраивание
Существует социальный закон, который первым сформулировал Солженицын в «Красном колесе», говоря о первопричинах октября семнадцатого. Противоборствующие стороны на известном этапе вовлекаются в так называемую воронку, из которой нет выхода: каждый старается перещеголять оппонента по части отвратительности.
В результате ваш противник играет в вашу, вами навязанную игру — то есть ведет себя ровно так, чтобы подтвердить самые отвратительные ваши инвективы. В дворовом мире это называется — «ведется». Тем самым он дает вам в руки сразу два козыря: во-первых, ваша правота становится очевидна всему человечеству. Во-вторых, безобразное поведение противника дает вам карт-бланш на собственные мерзости. И редко кто устоит перед соблазном и не воспользуется таким шансом.
Воронка тем и ужасна, что с неизбежностью ведет к силовому конфликту. Повернуть назад уже нельзя. Ты так?! — а я так-так! Ты так-так?! — а я так-так-так!!! — и скоро это переходит в пулеметное татаканье. К сожалению, именно по этому сценарию развивались все бархатные революции. Когда вас очень долго обвиняют во всех смертных грехах, вы начинаете подтверждать эти обвинения и подтасовывать голоса. Хотя подтасовывают их, как правило, обе стороны.
Нечто подобное, увы, наблюдаем мы в сегодняшней российской действительности. Первый признак воронки, которого Солженицын не сформулировал, а мы возьмем на себя смелость назвать вслух, — опережающие, чрезмерные действия власти; некие перестраховки, которые вовсе не так безобидны. Сегодня режиму, как любят его называть оппозиционеры, не угрожает решительно ничто, кроме самого этого режима. Он выдумал себе оранжевую угрозу — и принялся лепить на Касьянова дело, не понимая, что этим стремительно ускоряет рост его популярности. Он опасается появления мощной консолидированной оппозиции — и вымарывает из теленовостей малейший намек на реальность. Он боится, что пресса станет инструментом влияния на общество, — и давит на прессу, хотя уж пресса-то вовсе никому не угрожает: дошло до того, что в книгах стало можно высказаться о происходящем откровеннее, чем в газете. До книжного бизнеса руки пока не дошли. В результате «Ящик водки» Коха и Свинаренко, «Меньшее зло» Дубова или «Владимир Владимирович» Кононенко договаривают все, что должно бы появляться в газетах. Не осталось пространства даже для дискуссий: оппоненту не дают изложить свою позицию, даже если ответом ему станет разносная редакторская колонка.
Такое отстраивание, как называют это в Кремле, осуществлялось, правда, руками самих журналистов и менеджеров — и задолго до того, как наверху испугались оранжевой чумы. Нам стали внушать, что политическая журналистика неэффективна и непродаваема, что настало время нести народу положительные эмоции, что пресса наконец нужна не читателю, а рекламодателю… Почему? Потому что если вы хотите окупать газету, ее надо уметь распространять. И тираж у нее должен быть не меньше ста, а лучше бы ста пятидесяти тысяч. Если же тираж у вас тысяч семьдесят — ваш удел понятен: спасайтесь за счет рекламы. Которую, естественно, ставят к рекламоемким текстам: очеркам о курортах, о тест-драйвах новых автомобилей и о бизнес-образовании. Такая кастрация изданий, превращение их в каталоги товаров и услуг, всеобщий переход на глянцевую тематику и стилистику осуществились в начале двухтысячных годов почти повсеместно. Печатать сканворд стало выгоднее, чем репортаж. А иметь дело с реальностью — невыгодно. Кому же понравится читать про то, как все плохо?
Вот тут наши психологи и менеджеры — обученные по большей части по западным лекалам, а потому мыслящие очень линейно и плоско, — не учли главного. Читателя далеко не всегда ввергает в депрессию чернуха. Его гораздо быстрее вгоняют в тоску смутная тревога, зудящее нехорошее предчувствие — а они возникают вследствие так называемого когнитивного диссонанса. Когда ты шкурой чувствуешь одно, а вокруг тебя — другое. Когда ты идешь по улице и каждую секунду вздрагиваешь от примет неблагополучия, а газеты и телевидение хором поют тебе про прекрасную маркизу. Когда наконец изо всех сил создается средний класс, культивируется слой молодых самодовольных яппи — и главной чертой этих яппи становится полное безразличие к остальным, недопущение их в свой мир: такие люди, может быть, и выглядят идеальными потребителями прессы, но жить рядом с ними невыносимо.