Чувства, которые предопределили этот знаменательный выбор, отражены в литературных трудах. В Средние века, как и сегодня, антипатия между двумя наследниками Рима была обоюдной. Прочтите отчет ломбардского епископа Лиутиранда саксонским императорам Отгону I и Отгону II о его дипломатической миссии к византийскому двору в Константинополе в 968 году. Если на минуту забыть дату отчета, обратив внимание лишь на тон и настроение, то можно подумать, что автор — американец, посетивший Москву в любое время после 1917 года. Прочтите также книгу византийской принцессы Анны Комнины об истории правления ее отца, императора Алексея, которому пришлось столкнуться с первым крестовым походом. Такое впечатление, что автор — образованная француженка, описывающая нашествие на Париж волны американских туристов со Среднего Запада, во всяком случае, эта аналогия уместна до тех пор, пока она не начинает описание арбалета — нового смертоносного оружия, которое каким-то необъяснимым образом открыли западные люди (несмотря на то что они не правы всегда и во всем). Вот если бы его сумели открыть византийцы, чья доля — всегда быть правыми! Этот пассаж из книги Анны Комнины мог бы с успехом быть жалобой русских в 1947 году по поводу американской монополии на атомную бомбу.
Почему же византийский Константинополь потерпел крах? И почему, с другой стороны, византийская Москва сохранила свою целостность? Ключом к обеим историческим загадкам является установление Византией тоталитарного государства.
Империи, подобно Римской или Китайской, дарующие мир на века некогда охваченным войной странам, завоевывают вследствие этого столь сильную признательность и уважение своих подданных, что последние просто не мыслят свою жизнь вне Империи и соответственно не могут поверить, что когда-нибудь этот, по всей видимости, незаменимый институт может прекратить свое существование. Когда исчезла Римская империя, ни современники, ни последующие поколения, отказываясь смотреть в лицо фактам, так и не согласились признать ее кончину; они при первой возможности постарались привести эти факты в соответствие со своими иллюзиями, вызвав к жизни дух Римской империи. В VIII веке христианской эры были предприняты решительные попытки оживить Римскую империю и на Западе, и на Востоке. На Западе попытка Карла Великого обернулась счастливой неудачей; а вот попытка, предпринятая в Константинополе Львом Сирийцем, увенчалась роковым успехом.
Критическим последствием успешного воссоздания средневековой Восточной Римской империи в колыбели византийской цивилизации стало то, что восточноправославная церковь попала в зависимость от государства.
В языческом греко-римском мире религия была неотъемлемой частью светской общественной жизни. Христианство, возникшее без позволения Римской империи, отстаивало свою свободу в атмосфере преследований и объявлений вне закона. Когда имперское правительство пришло к соглашению с церковью, оно, по-видимому, ожидало, что христианство займет ту же подчиненную и зависимую позицию, какую прежде занимало официальное язычество vis — vis Римского государства; а в греческой сердцевине империи, которая действовала еще три столетия после обращения Константина, это ожидание реализовалось в той или иной степени — если вспомнить, что случилось со св. Иоанном Златоустом, когда он не поладил с императрицей Евдоксией, или историю с папой Вигилием, навлекшим неудовольствие императора Юстиниана. К счастью для церкви, ей удалось освободиться из клетки официоза благодаря краху империи. Даже в Константинополе Вселенский патриарх Сергий в период чрезвычайного кризиса VII века общался на равных с императором Ираклием, а на Западе, где империя распалась за два столетия до этого и больше по-настоящему так и не возродилась, церковь не только обрела свободу, но и сумела ее сохранить. В нашем западном мире церковь в основном сохранила свою независимость от государства, а временами даже пользовалась преимущественным влиянием на него. Современные свободные церкви в протестантских странах и средневековая католическая церковь в еще не разделенном тогда западнохристианском мире находятся в русле нашей западной традиции, в то время как вновь образованные церкви в протестантских странах оказались чем-то исключительным в западной истории. Более того, даже в тех случаях, когда в какой-либо западной стране церковь попадала в зависимое от светской власти положение, эти незападные отношения между церковью и государством смягчались климатом духовной независимости, характерным для западного христианства в целом. Напротив, в византийском мире успешное воссоздание империи в VIII веке лишило Восточноправославную церковь той свободы, которую она на краткий период обрела. Но она согласилась на новое заточение не без борьбы. Битва шла в течение примерно двухсот лет, но окончилась тем, что церковь, по существу, стала одним из подразделений средневекового Восточноримского государства, а государство, принижающее церковь до такого состояния, нельзя назвать иначе как тоталитарным, если наше сегодняшнее понимание термина «тоталитарный» подразумевает, что государство устанавливает контроль над всеми сторонами жизни своих субъектов.