Мастеровой мальчик тоже видит сцены развращающие, слышит разговоры, распаляющие чувственность; но все, что он видит и слышит, менее грязно и цинично, чем то, что слышит — и всему, в простоте своей, верит мальчик торговый. Мастеровой мальчик видит, как работник “играет” с хозяйской кухаркой, а в этой игре не без широких манипуляций; он знает, кто работникова “полюбовница”, знает, что этот работник под пьяную руку задает и клычку другу своего сердца; но он же видит, с какой искренностью этот работник сожалеет, что ни за что, ни про что оборвал бабу, и еще усерднее гнет свою спину, чтобы чем ни на есть потешить обиженную занапрасно и вернуть мир и любовь в свой незаконный союз. Это грубо, но не более; над этим можно скорбеть, но от этого можно еще ожидать лучшего. Здесь грубый любовник все-таки человек; он, по необузданности своей натуры, оскорбляет связанную с ним женщину, но считает непременным и самым естественным долгом поделиться с нею своим скудным добытком и внесть хоть какую-нибудь долю довольства в бедное житье любимой им рабочей женщины. Они грубы оба, он ее бьет, она его ругает, и между ними стоит пословица: “милые бранятся, только тешатся”. Таковы еще нравы, таково еще развитие. Но все-таки здесь люди: это мужчина, работающий для приводящей его в бешенство, но в то же время и для любящей его (по-своему) женщины, и это женщина, прощающая человеку обиды, вызванные ее обидами, и благодарная ему за его заботы.
Но то ли видит торговый мальчик, наблюдая своих приказчиков и молодцов, ходящих во французских перчатках и английских шляпах? Он видит не одну грубость и грязь, но — ложь и противоестественность. Он слышит о продажной связи, о… взятках, узнает о существовании самого отвратительного разврата и видит свой идеал, свое блаженство в возможности получать угощение и красненькую бумажку. В школу купец не пускает мальчика, и воскресный день для мальчика отличается от будня только тем, что он в праздник раньше оставляет свой теплый войлочек и бежит к ранней обедне. За этим хозяева наблюдают, ибо для них нет никакого убытка встурить ребенка часом раньше, а между тем они таким образом якобы радеют о его душе и о деле Божием. Кроме петербургских магазинов и столичных гостиных дворов, во всех других лавках в воскресенье производится торговля, и мальчики торчат на ногах у дверных притолок. Но и в петербургском Гостином дворе тоже торгуют именно в те часы, когда в воскресных школах идет ученье. Таким образом, участь детей, обучающихся ремеслам, гораздо завиднее участи торговых мальчиков. Первые нас теперь радуют; в их смышленых головенках лежат добрые семена, из которых должны созреть плоды, пригодные для воспитания дальнейшего поколения, а в торговом мальчике по-прежнему все забито, все замерло; кругом его все растлено и заражено рутиною и цинизмом, и ни одного слова чести, ни одной мысли, ни одного атома науки.
Московская пресса в прошлом году четыре или пять раз поднимала вопрос о торговых мальчиках. “Московский курьер” и “Московский вестник” (оба покойники: один умер в одиночестве, другой соединенным с “Русской речью”) выводили обстоятельства, которым не следовало бы запасть и заглохнуть так, как они заглохли. Были даже поименные указания на маститых купцов, систематически заколачивавших насмерть отдаваемых в науку мальчиков. Но… все остается по-старому, даже литература по-старому молчит, как молчала тридцать лет назад.
Русский народ очень любит ставить евреев в образец жадности и своекорыстия. Говорят: “торгуется, как жид”; “он все соки выжмет, как жид” и т. п.; но на днях мы получили “Третий годовой отчет первого субботнего училища для еврейских мальчиков ремесленного и торгового классов в Одессе” и, рассматривая этот интересный документ, призадумались над “жидовскою жадностью” и тороватостью русских торговых классов. Не говорим о том, что торговый класс одесских евреев жертвует деньги на это училище; но в числе 403 человек, обучавшихся там в 1861 году, было сто пятьдесят шесть мальчиков торговых лавок и сорок два приказчика, то есть половина учеников состояла из молодых людей, обучающихся торговле или уже занимающихся ею по найму, и только другую половину составляли ремесленники. У нас же в Петербурге, в Москве и в других городах торговых мальчиков нет в школах. Они и по праздникам или в лавке, или исправляют лакейские обязанности при хозяйском доме.
Конечно, все, что мы сказали о дурном содержании и грубом обращении с мальчиками, не может распространяться на всех хозяев без исключения, но отнятие у детей средств учиться по праздникам, кажется, может идти и без исключений.
Если голос литературы бессилен и не достигает торгового сердца; если русские купцы неспособны сами увлечься примером иностранных, по преимуществу английских фабрикантов,[105] которым тысяча русских детей обязана познаниями, вынесенными из школы, учрежденной за Шлиссельбургской заставой; то, несмотря на наше уважение к многосторонним заботам правительства и желание видеть общественные дела направляемыми мерами самодеятельности общества свободно, мы решаемся желать, чтобы правительство удостоило своего внимания тысячи русских детей, лишенных той возможности к образованию и здравому развитию, которая, благодаря недавним мерам, сделалась доступною мальчикам, обучающимся у ремесленников.
Мы не желаем никого из этих мальчиков принуждать ходить в школы. Такое желание могло прийти только в головы господ, заседавших в Комитете грамотности, существующем при III отделении Вольного экономического общества. (Журналами этого замечательного комитета мы на днях будем иметь удовольствие заняться.) Мы считаем необходимым только дать торговым мальчикам возможность посещать школы и оградить их от грубого и невежественного преследования со стороны желчевиков торгового мира. Для этого, по нашему мнению, нужно:
a) Постановить правила для содержания торговых мальчиков. В этих правилах должно быть обращено внимание на все обстоятельства, не благоприятствующие гигиеническим условиям жизни. Вредные обычаи, вроде полусуточного стояния на ногах и битья по голове и щекам, — воспретить и предоставить мальчикам возможность искать законной гарантии своих человеских прав.
b) Воспретить высылку детей в лавки в воскресные дни, когда есть учение в воскресных школах. Мы не добиваемся английского воскресного шабаша, но желаем русского народного воскресенья, которое и крепостной крестьянин до 19-го февраля 1861 года всегда употреблял на себя. В праздник может торговать сам хозяин, если ему этого хочется; может стоять в лавке приказчик, который с тем нанимался; но не давать свободного дня в неделю ребенку, отданному родственниками, — беззаконно, и противодействие такому обычаю для детей и для общества, в которое они войдут невежественными людьми, — вполне позволительно и честно.
c) Снабдить каждого хозяина и каждого мальчика печатным экземпляром правил, дабы и те и другие не могли безответственно уклоняться от исполнения взаимных обязанностей.
Не выдавая нашего мнения за непогрешительное, мы готовы встретить на него всякие возражения и постараемся не оставить их без ответа, лишь бы дело о правах торговых мальчиков не запало по-прошлогоднему в долгий ящик.
——
Наши читатели, может быть, помнят, как мы излагали им наше мнение об управлении Российско-американскою компаниею русскими инородцами и русскими богатствами в Америке (“Северная пчела”, № 47-й). После напечатания этой статьи все обстояло благополучно, а “Морской сборник” в мартовской книжке даже отозвался о ней довольно сочувственно и выраженные в ней мысли назвал “доказательными”. Но компании почему-то не понравилась эта статейка. По ее мнению, в статье этой заметно малое знакомство с вопросом и наклонность охуждать достойные всякой похвалы распоряжения. Компания сначала порешила было не отвечать на эту статью, но один из ее акционеров (живущий в Харькове и читающий там “Journal de St. Pétersbourg”) прислал правлению письмецо, в котором, между прочим (чего правление компании не сообщило; вероятно, интимные вещи), пишет: