Дерзость цезаря разрослась до размеров поразительных, хотя и не редких даже в новой истории. “Этот Кремуций Корд должен погибнуть”, — говорит он своему кабинетному человеку, гнусному Сеяну. Хотите знать, за что должен погибнуть Корд? Не за то же, в самом деле, что он назвал Кассия “последним из римлян”! Нет, это только предлог сенату для осуждения историка, а истинная причина вот где: “Его бескорыстие, — говорит цезарь, — его неохота пользоваться нашими милостями показывают в нем благородную душу; если таких будет много, — наша власть не тверда. Как он опирается на закон! Ты ему говоришь о моей воле, а он твердит о законе! Таких историков, как Кремуций Корд, мы уважаем, но они нам не нужны. Нам нужны историки, которые хвалили бы то, что нам нравится, порицали бы то, чего мы не любим; историки, которые бы за горсть монет, за ласковый взгляд сильного человека переворачивали наизнанку, даже сочиняли небывалое… Чем привлечешь Кремуция Корда? Золото — он презирает, милостей — он не ищет. О, это человек республики! Это — опасный человек!.. Предать его суду!..” Но цезарь еще не забыл, что для осуждения нужен закон. Вопрос этот встает в его памяти, но не останавливает его. Он не ждет законной оппозиции и потому не уважает закона. “Что за беда, что нет закона?” — рассуждает он далее. “Разве нельзя толковать закона в разные стороны? Да что, в самом деле, они так ссылаются на закон? Я покажу им, что уважаю закон только потому, что мне так хочется; закон — для слабых тварей, а для цезаря — нет иного закона, кроме его собственного произвола… А каковы доносчики?.. Все достойны одного жребия!.. О, Рим, Рим! О, народ, жадный к рабству, как игрок к деньгам, как сладострастный к женщине! Ты сам подаешь на себя бич! Я бью тебя — и уверяю, что люблю тебя; я запрягаю тебя — и уверяю, что я хранитель твоего спокойствия! Подлейте, подлейте, римляне, — утешайте презирающего вас Тиверия!!”
Нужно ли досказывать? Всякому ясно должно быть, чтό выходит из уст судей, среди которых вырастают Тиверии. Кремуций вперед ручается, что они “для вида призовут его к оправданию и потом все-таки погубят”. Он не ошибся. Сенат принял на себя еще одно подлое дело. И Кремуций, и доносчики осуждены, осужден и старший Вибий по доносу родного сына. Цезарь только милует. Он полагает отеческое наказание: “Корд идет в тюрьму на бессрочное время”. Помойная яма еще не наполнилась до краев — и Корд морит себя голодом, чтоб не видеть больше ни гнусного цезаря, ни подлого Рима с его “отцами отечества”, пишущими законы во вкусе цезаря.
Кремуций сходит со сцены, сочинения его сожигаются; два, три голоса втихомолку о нем жалеют, а “отцы отечества” замышляют доносы друг на друга. “Подлейте, подлейте, римляне, и утешайте презирающего вас Тиверия!!”
После исторических характеристик, составленных по Тациту покойным профессором Кудрявцевым, на русском языке издана самая летопись Тацита в переводе Алексея Кронеберга, и, наконец, появился “Кремуций Корд” г. Костомарова. Известно, что “Римские женщины” Кудрявцева просвещенным кружочком России были приняты с живым восторгом; летопись Тацита встречена тоже неравнодушно, но гораздо меньшим кружком. Тут виновато слово “летопись”, которого пугались наши читатели, приученные “ко всему такому легонькому”; не будь этого ужасающего слова, Тацит в русском переводе имел бы несравненно больший круг читателей.
Как теперь пойдет вне столицы “Кремуций Корд”? Мы желаем ему большого успеха. У кого есть Тацит и “Римские женщины”, тот, конечно, приобретет и новую историческую трагедию; но желательно бы видеть ее и в таких руках, которые не переворачивали листков тацитовой летописи или книги Кудрявцева. Тяжеловатость слога не отнимает главного достоинства книги г. Костомарова. Как притча в лицах, воспроизведенных из печальнейшей эпохи самопорабощения могучего народа, она близка и понятна каждому, и мы каждому советуем читать “Кремуция Корда”.
У нас есть люди, отрицающие историческую необходимость событий, еще более людей, вовсе не помышляющих о живой связи событий. Автор “Писем об изучении природы” говорил, что “все на свете причинно, последовательно и условно”; основательная вполне мысль эта затвержена очень многими, но усвоена в очень тесном смысле. Теснота рамки, в которую поставлено это положение, не дозволяет видеть последовательности в явлении Тиверия, Калигулы, Клавдия и Нерона. Она же не дозволяет понимать и условности, под влиянием которой Кремуций Корд оправдывал поступок “последнего из римлян”, от какого он удержал человека, готового доказать, что и “Тиверий не бессмертен”. Когда нация, забыв свои гражданские права, спокойно приемлет законы, составляемые сенатом в угоду властителю, а “отцы отечества” разыгрывают комедию суда, тогда отчего же цезарям не играть в милосердие? Кремуций Корд знал бесполезность жертв, приносимых среди “подлеющего Рима”. Он знал, что в этом Риме уже невозможен Кассий, что Кассию нечего было делать в Риме, и “отцы отечества” засудили бы “последнего из римлян”, если бы не для Тиверия, то для Сеяна. Смерть тиранов бесполезна там, где почва и воздух им благоприятствуют. Они родятся как грибы в дождливое лето.
Безобразные явления в жизни народов не скалываются метким ударом кинжала. Воду потока не очистишь, если русло постоянно снабжает его своею грязью. Нужно всякое дело начинать сначала и вести последовательно. Это, может быть, не эффектно и не так быстро, но зато крепко и верно, да и не так уж медленно, как воображают люди, крещеные в горячей воде. Не для себя же, в самом деле, хлопочет истинный сын отчизны. Потомства нет для Сеяна и “отцов отечества”; они смеются над потомством и живут для одного своего мамона; но люди чести и добра, как Кремуций Корд, не могут не ценить суда потомства и никого не пошлют удостоверяться в том, что цезарь не бессмертен. Они понимают, что нужна не смерть цезаря, оподляющего склонное к подлостям общество, а нужно одухотворение этого общества и возрождение к новой жизни. В душе людей, жаждущих этого святого процесса, нет места для безумных порывов, за которыми неизбежно утомительное semper idem,[19] ибо общество не может снять с себя привычек рабства, как снимает сорочку. Человек же, взросший
к чему хорошему способен? Такой человек неспособен даже согласиться, что каждая мать, учащая сына или дочь не тому, чему научают развратные Мессалины или себялюбивые Агриппины-младшие, приносит своему отечеству больше пользы, чем люди, режущие тиранов. Потомство преклонится перед памятью матери, о сыне которой говорят, что “золото он презирает, милостей он не ищет”, и народу, в среде которого будут такие матери, ни один цезарь не скажет: “Подлейте! подлейте! Римляне — народ, жадный к рабству!”
<КРЕСТЬЯНСКОЕ ДЕЛО>
Очень многие из наших старого закала помещиков находятся вне себя от раздражения на бездействие мировых посредников, на произвол поступков, которые они себе позволяют, и на пристрастность, с которою они находят для себя приятным, в иных местах, всегда и во всем обвинять лишь землевладельцев и оправдывать крестьян, которые, видя себе во многом поноровку, угрожают общественному благу нарушением спокойствия до такой степени, что без высылки для усмирения их вόйска и без строгих экзекуций никак нельзя обойтись для восстановления тишины и мира.
Нам в эту минуту попались под руку протоколы романово-борисоглебского мирового съезда. Там идет тоже речь о возмутительных и бессовестных поступках крестьян против барина, так еще недавно имевшего над ними неограниченную, страшную власть карать и миловать по собственному благоизволению. Помещик Тихменев жаловался на крестьянина Петра Антонова и обвинял его в самовольной порубке леса. Хорошо, что мировой съезд не поверил “барину” на слово, а поручил мировому посреднику произвесть дознание и, согласно с ним, постановить законное решение. По произведении строгого исследования, открылось, что Петр Антонов действительно произвел в барском лесу самовольную порубку; но что тут из мухи сделали слона, дело раздули в гору, между тем как Антонов тем только и провинился, что без спроса срубил себе одну еловую слегу. Слегу эту оценили всего в пять копеек серебром. Посредник, конечно, предписал волостному правлению взыскать эти пять копеек с самовольного порубщика; но дело в том, в какой степени прилично обременять такими дрязгами мировые учреждения, преднамеренно искажать истину и желчно чернить крестьян там, где они заслуживают полного сожаления и где они ведут себя в отношении к помещикам с тактом и достоинством, доказывающими, что они вполне достойны свободы, вполне созрели для того, чтоб идти к дальнейшему, не стесняемому уже никакими несчастными обстоятельствами развитию.