Смешав немешаемое, критики за грехи одного, назвавшегося футуристом, требуют к ответу всё течение.
Ругают абрикос за толстокожесть апельсина только потому, что оба фрукты.
Мы ограничили наш сборник российскими поэтами, выбрав из них тех, чье слово и сейчас считаем ржаным и насущным.
В чем насущность сегодняшней поэзии?
«Да здравствует социализм» — под этим лозунгом строит новую жизнь политик.
«Да здравствует социализм» — этим возвышенный, идет под дула красноармеец.
«Днесь небывалой сбывается былью социалистов великая ересь»*, — говорит поэт.
Если б дело было в идее, в чувстве — всех троих пришлось бы назвать поэтами. Идея одна. Чувство одно.
Разница только в способе выражения.
У одного — политическая борьба.
У второго — он сам и его оружие.
У третьего — венок слов.
Какое новое слово у футуристов?
Каждый господствовавший класс делал свои законы — святыми — непреложными.
Буржуазия возвела в поэтический культ — мелкую сентиментальную любовишку — гармоничный пейзаж — портрет благороднейших представителей класса. Соответствующе и слова ее — нежны — вежливы — благородны.
Всё благополучно, всё идеализировано.
Так, поэт Фет сорок шесть раз упомянул в своих стихах слово «конь»* и ни разу не заметил, что вокруг него бегают и лошади.
Конь — изысканно, лошадь — буднично.
Количество слов «поэтических» ничтожно. «Соловей» можно — «форсунка» нельзя.
Для их мелкой любви совершенно достаточно одного глагола «любить»; им непонятно, зачем футурист Хлебников шесть страниц заполняет производными от этого глагола*, так что даже у наборщиков буквы «Л» не хватает.
И вся эта поэтическая вода вливалась в застывшие размеры стеклянных штампованных размеров.
Первая атака поэтов-революционеров должна была бить по этому поэтическому арсеналу.
Это сделали футуристы.
Мы спугнули безоблачное небо особняков зевами заводских зарев.
Мы прорвали любовный шопот засамоваренных веранд тысяченогим шагом столетий. Это наши размеры — какофония войн и революций.
И не наша вина, если и сейчас благородные чувства гражданских поэтов забронированы в такие эпитеты, как «царица свобода», «золотой труд» — у нас давно царицы и золоты сменены железом, бунтом.
Только с нами дорога к будущему.
Конечно, предлагаемая книга не исчерпывает футуризма. В ней собраны стихи на специальную тему — слово «революция» у революционеров слова.
Грядущее обрисует фигуру футуризма во весь рост; пока — это не мертвец, позволяющий себя анатомировать, а боец, разворачивающий знамя.
[1918]
(обратно)Открытое письмо народному комиссару по просвещению тов. Луначарскому, 12 ноября 1918*
Товарищ!
Вами была принята к постановке и опубликованию «Мистерия-буфф». Я пригласил вас и ваших товарищей на первое чтение «Мистерии»*, чтобы получить подтверждение в необходимости ее появления от тех людей, чьей быть она претендовала. Вы назвали «Мистерию-буфф» единственной пьесой революции. После этого у вас было достаточно и времени и материала для пересмотра вашего мнения. У вас был экземпляр «Мистерии», вы присутствовали на генеральной репетиции, но вы не только не изменили своим словам, но даже еще укрепили их — сначала статьей в «Правде»*, а затем приветственной речью в театре перед поднятием занавеса. Очевидно, товарищ, вы были не один, а точно выражали желания коммуны, ибо «Мистерия» была единогласно принята Центральным бюро* к постановке в Октябрьские дни.
Отношение аудитории первых двух дней не пошло в разрез с вашим; вспомните хотя бы шумную радость после пролога. Из этого ясно, что задача советской печати заключается в пропагандировании «Мистерии» в пролетарских кругах, в случае же недостатков в постановке — приложение всех усилий к их искоренению. Иначе смотрит на это единственная в настоящее время театральная газета «Жизнь искусства»*, официальный орган отдела театров и зрелищ ком<иссариата> нар<одного> прос<вещения>. В единственной этой театральной советской газете появление этой советской властью принятой и проводимой «Мистерии» объяснено желанием подлизаться, «желанием угодить новым хозяевам людей, еще вчера мечтавших вернуться к допетровской России». Не удивляясь и не останавливаясь на пикантности таковой оценки моих едва вырвавшихся из всяких цензур стихов со стороны известного автора статьи А. Левинсона, перенесшего на наши страницы гнусность покойной «Речи», я возмущен возможностью появления подобной инсинуации в газете советской власти, принявшей «Мистерию». Дело не в эстетической оценке — она в статье не заметна и во всяком случае допустима в любой форме, — дело в моральном осуждении «Мистерии».