Фомин молча смотрел в окно, вспоминал, листал книгу жизни, и горечи в ней накопилось много больше, чем сладости…
Хотя — как сказать.
Свое прозвище, или, как говорят в лагерях, погоняло, он получил в колонии для несовершеннолетних преступников за скрытый характер, скромные потребности, а еще за то, что, сбыв краденое и отдав положенную сумму в воровской «общак», он большую часть денег оставлял в церквах в виде пожертвований, тратя на себя лишь жалкую толику средств.
В те далекие годы он ощущал себя молодым и здоровым человеком, который идет на преступление не ради личной корысти и амбиций, а подобно английскому средневековому герою Робин Гуду, стремящемуся сделать мир добрым и счастливым, «из принципа».
Но, попав на скамью подсудимых, Валера вдруг услышал о себе только то, что он вор, «антисоциальный элемент, нуждающийся в немедленной изоляции от общества». С тех пор его представления о мире, в котором он живет, претерпели серьезные изменения.
На «малолетку» он заехал юным блатным романтиком, скромным мальчонкой, пытавшимся видеть в людях только хорошее. А по прошествии двух лет, когда Фомину исполнилось восемнадцать и его перевели «на взросляк» (так как по приговору суда он получил четыре года лишения свободы, а на «малолетке» сидят до совершеннолетия, то оставшийся срок предстояло провести в одном из ИТУ), он преобразился в Монаха — хитрого и матерого уголовника, отрицательно настроенного не только к администрации колонии, но и к человечеству вообще.
И неизвестно, в кого бы мог превратиться новоиспеченный блатной, если бы не его отец.
Вор в законе, прошедший через одиночки, карцеры и БУРы, то есть бараки усиленного режима, колонии строгого и особого режима, «крытки» вплоть до печально известного «Белого Лебедя», где содержались «социально опасные преступники, воры в законе и авторитеты, резко отрицательно настроенные к режиму» (это — официальная формулировка), Фомин-старший не только не поддался «мусорской ломке», но смог сохранить в себе человечность.
В тысяча девятьсот семьдесят пятом году Валерия Николаевича Фомина, «учитывая его исключительную социальную опасность» как постоянного нарушителя режима ИТК, перевели в колонию усиленного режима для совершеннолетних, где ему предстояло провести два года. Его отец, тоже вор, смог сделать так, что Монах, Фомин-младший, попал на ту зону, которую сам и «держал».
Встреча получилась довольно сдержанной.
Фомин-отец, вор по кличке Паук, неоднократно получал малявки с «малолетки», в которых сообщалось о том, как зарекомендовал себя его сын, и хотя отзывы оказались положительными с точки зрения воровской морали и «понятий», тем не менее ему самому хотелось убедиться в непредвзятости тамошнего «смотрящего».
Как только этапных спустили в зону после карантина, Монаха ввели в бытовку, где за старинным письменным столом восседал Паук.
В первый момент Валера не узнал отца: ввалившиеся щеки, слезящиеся глаза и непомерная худоба никак не соответствовали образу того человека, который запомнил сын: почему-то, кстати или некстати, вспомнилось, как когда-то учил его плавать на черноморском курорте, покупал мороженое и рассказывал интересные сказки.
Правда, тогда Валерику было чуть больше шести лет и с тех пор они не виделись…
Там, в бытовке, рядом с Пауком сидели еще двое мужчин, которые, улыбаясь, уставились на Монаха, просвечивая его, словно рентгеном, своим острым взглядом. Но это казалось пустяком по сравнению с тем, как смотрел на сына отец: его взгляд, подобно тяжкой бетонной плите, пригибал того к земле, в какой-то момент Монаху даже показалось, что если он не отведет глаз от лица пахана, то его или сплющит, как букашку, до состояния мокрого пятна, или просто лопнут глаза.
Впоследствии он неоднократно вспоминал эту сцену и по коже пробегала волна нервного напряжения. Никогда в будущем ему не приходилось испытывать ничего подобного. Что же это было? Может быть, страх? Но нет — бояться Фомин перестал давно. Тогда что? До сих пор он не находил ответа на этот вопрос.
Все же он тогда не отвел глаз, потому что знал — это может дать повод усомниться в его честности.
В душе оставшись довольным от первой встречи с сыном, которого не видел больше десяти лет, Паук встал и, подойдя, обнял того:
— Здорово, бродяга. Вот и ты выбрал для себя этот путь…
В ответ Монах не смог вымолвить ни слова, а лишь крепче прижал к себе щуплую фигуру отца.