— Ты мог просто прийти ко мне, — в голосе Лазарева слышалась неприкрытая горечь.
Майор нервно пожал плечами.
— Дал бы ровно столько чтобы покрыть долги? — сказал он. — А что потом? Снова возвращаться к обычной жизни? Когда я мог бы продать этот дом и до конца дней своих ни в чем себе не отказывать? Мне уже сорок лет, я устал, я просто хотел пожить для себя…
— Какой позор, какой мерзавец…. — продолжала нудеть Апрельская.
— Замолкните, — оборвал её Лазарев. — Это мой сын. И я не позволю его оскорблять в моём доме. И что бы там он не хотел сделать, его проступок — это мой проступок.
Глеб положил руку на шею майора, по сознанию будто кнутом хлестнуло чужими эмоциями. Добела раскаленный стыд, жгучий, пульсирующий, как бьющая фонтаном кровь. Отчаянье и смятенье…
— Я ничего не успел сделать, — доносился до его слуха, будто сквозь вату голос майора. — Хотел, да… Но не решился. Испугался. Когда увидел записку с угрозой, которую кто-то прислал… Даже на такую низость не нашел в себе смелости. Я не знаю, кто отравил виски. Не знаю, кто пытался убить моего отца. Не знаю, кто прислал ему эту записку. Я никого в свои планы не посвящал. Не знаю, кто и как мог узнать. И не знаю кто отравил. Клянусь, это правда.
Глеб опустил руку, чувство стыда жгло майора так сильно, что мозг обманывал, будто об него действительно можно обжечься.
— Что-то вам не помешало это попытаться убить меня, — Глеб скривился. — Тут-то вы что-то угрызений совести не испытывали, когда стреляли в лесу.
— Хотел бы убить — так первой пулей убил бы, — устало ответил майор. — Вы сами гнали меня, как дичь, я только защищался.
— Глаза бы я тебе выцарапал, — прошипел Порфирий, — защищался он!
— Какой стыд! Мерзость и подлость! — Мартынов с криками вскочил с места и начал ходить туда-сюда. — Поверить не могу, что вы могли на такое решиться! На вашем месте я бы взял пистолет с одним патроном, да…
— Прекратите, — прикрикнул на него Лазарев. — Это не вашего ума дело, господин Мартынов. Сядьте и успокойтесь.
Тот покорно опустился обратно, всем своим видом выражая клокочущее в нем негодование. Взял жену за руку, которая продолжала весь вечер изображать из себя часть интерьера, что-то сердито зашептал ей на ухо.
— Что вы скажете, Глеб Яковлевич? — спросил старик.
— Кажется, — неуверенно начал Глеб, — он говорит правду. Не чувствую в нем лжи. только стыд и раскаяние.
— Хорошо, — медленно покивал Лазарев. — Хоть это хорошо…
Он надолго погрузился в молчание, пока все остальные в комнате ждали его вердикта.
— Глеб Яковлевич, прошу, — сказал Лазарев, будто разом постарел на два десятка лет. — Сопроводите моего сына в его комнату и заприте там. Не могу его видеть. Я потом решу его дальнейшую судьбу. Если он говорит правду, значит крови на его руках нет. Если врет… Решу либо сам, либо руками правосудия.
— Крови на руках-то у него может и нет, — прошипел Порфирий в гневе топорща хвост. — Но Глеба Яковлевича убить он пытался не понарошку. Я слышал выстрелы в лесу. Не по фазанам ваш сын там стрелял.
— За это я приношу свои извинения. Надеюсь, я смогу найти слова и средства, как замолить перед ним эту вину.
— Всё в порядке, это не ваша вина всё же. Если вы хотите, я запру Романа в комнате, но там же окно, Алексей Степанович, — ответил Глеб. — Вдруг сбежит?
Майор свесив голову продолжал угрюмо молчать, будто говорят о ком-то другом, кого здесь и нет вовсе.
— Никуда он больше не сбежит, — вяло махнул ладонью старик, — совесть не позволит. Весь свой запас низости он уже истратил.
Пожав плечами, Глеб взял под локоть аморфного майора и отвел наверх. С опаской глянул на него, опасаясь, что тот сейчас снова полезет в драку, затем взял со столика ключ и запер его комнату снаружи.
Кот, сопровождавший их, как конвойный пёс, одобрительно кивнул.
— Вот пусть там и посидит. На хлебе и воде. Подумает над своим поведением. Будет знать, мерзавец.
Глеб с сомнением пожал плечами.
— Он признался только в том, что намеревался отравить отца. Но ничего, якобы, не сделал. В его эмоциях я лжи не уловил, но, будем честны, детектор лжи из меня тот ещё. Я мог и ошибиться. Но если нет? Если Роман сказал правду? Кто же тогда отравил виски?
— Поди разберись, — ответил кот. — Лжецов в Парогорске на сто лет припасено, не разгребешь.
— Это точно. Так какое ваше мнение, Порфирий Григорьевич?
Кот с сомнением покачал мохнатой головой.
— Как бы ни хотелось этого признавать, но кажется Роман Алексеевич действительно не тот, кто отравил Еремея. Убийца, возможно, ещё не пойман.
— Вынужден с вами согласиться, — с тяжким вздохом признался Глеб. — Роман Алексеевич лишь покушался стать злодеем. Но передумал. А кто-то нет. Мы всё ещё заперты в одном доме с убийцей.
— Ну ладно уж вам, горевать-то, Глеб Яковлевич, — Порфирий дружелюбно ткнулся лбом в его ногу. — Смотрите оптимистичнее. Как минимум на одного негодяя в доме стало меньше. И то хлеб.
— Когда-нибудь я перейму ваш неиссякаемый оптимизм, друг мой. Но сегодня одно фиаско за другим, — проворчал Глеб, мечтая только поскорее избавиться от ледяной промокшей одежды и проверить, можно ли в этом доме принять горячую ванну.
Он направился было уже к себе в спальню, когда Порфирий окликнул его:
— Глеб Яковлевич?
— Да?
— Где ваш собственный револьвер?
Буянов на секунду остолбенел, затем хлопнул себя ладонью по лбу и опрометью бросился в каминный зал. Обыскал каждый сантиметр пола, заглядывал под ковер, под шкафы, кресла и диваны.
Револьвер исчез.
Глава 5
Глебу можно было только поблагодарить небеса за собственную предусмотрительность, что взял с собой запасной набор одежды и не придется ходить в мокром и грязном (просить Акулину постирать и высушить его вещи он счёл откровенно неуместным). Второй приятной новостью оказалось, что в доме была-таки горячая вода, так что Глеб пролежал в ванной, пока окончательно не начал выключаться. Из последних сил он дошел до кровати и провалился в глубокий сон.
Пробуждение же вышло не из приятных — кто-то бесцеремонно лупил его мягкой лапой по затылку. Глеб с трудом разлепил глаза и увидел, что на его подушке сидит Порфирий.
— Хватит дрыхнуть, вставайте уже, — сказал он. — Дел невпроворот, а вы тут разлеглись. Тоже мне, Илья Муромец, тридцать третий год не встаете.
— Дайте поспать, а? Я устал.
Порфирий даже вздыбил шерсть от возмущения.
— А я что, не устал, да? А вы спите, значит, да? Спите? Специально, чтобы со мной не общаться?
— Представьте себе, Порфирий Григорьевич, — пробормотал Глеб, — что некоторые люди спят, просто потому что хотят спать, а не для того, чтобы топтать ваши чувства.
Он уткнулся носом в подушку, за что тут же заслужил ещё один шлепок лапой по затылку.
— Восьмой час утра, а вы все почивать изволите! Барин экий нашёлся. Я, между прочим, со вчерашнего ужина и маковой росинки не понюхал! По вашей милости!
— Да я-то тут причём? — возмутился Глеб изо всех сил жмурясь, надеясь лишь заснуть так крепко, чтобы и вовсе не обращать внимания на кошачьи приставания.
— А при том! — отчеканил Порфирий, сопроводив каждый слог новым шлепком лапой. — Поймали бы вы вчера настоящего отравителя, сегодня можно было бы спокойно покушать, а теперь поди знай, чего и надкусить-то можно, чтобы не помереть тотчас в корчах. Всё из-за вас.
Последнее обвинение (сопровождаемое, разумеется, лапой по затылку) показалось уж совсем незаслуженным.
Глеб, бурча проклятия, сел в кровати, закутавшись в одеяло.
— Я сделал всё, что было в моих силах, — сказал он потирая глаза. — Простите великодушно, что не способен заглянуть сквозь ткань мироздания и пообщаться с миром духов, чтобы мне там нашептали, кто виноват в убийстве.
— Ой, как мы заговорили-то? — Порфирий поуютнее устроился в складках одеяла. — Перешли на витиеватый слог и образность мысли, как только пришлось оправдываться? Я уж заприметил, что как только надо искать себе оправдания, так вы Цицерон. В противном случае и слова из вас не выжать. Сплошное игнорирование. И про какие же это ваши успехи, за минувшие сутки, идёт речь, разрешите поинтересоваться? Что же входит в это ваше многозначительное «всё»? М-м-м? Поймали невиновного и проворонили где-то револьвер? Вы про это?