Он повернулся и вошел в гулкий прохладный вестибюль. Гриша Быков шагал рядом. Рубаха у него была расстегнута. Вестибюль был полон негромких разговоров и шуршания газет. На большом, в полстены, вогнутом экране демонстрировался какой-то фильм; несколько человек, утонув в креслах, смотрели на экран, придерживая возле уха блестящие коробочки фонодемонстраторов. Толстый иностранец восточного типа топтался возле буфета-автомата.
У входа в бар Дауге вдруг остановился.
- Зайдем выпьем, тезка, - сказал он.
Гриша посмотрел на него с удивлением и жалостью.
- Зачем, дядя Гриша? - просительно сказал он. - Зачем? Не надо.
- Ты полагаешь, не надо? - задумчиво спросил Дауге.
- Конечно, не надо. Ни к чему это, честное слово.
Дауге, склонив голову набок, прищурившись, взглянул на него.
- Уж не воображаешь ли ты, - ядовито произнес он, - что я раскис оттого, что меня вывели в тираж? Что я, жить не могу без этих самых таинственных бездн и пространств? Извини, голубчик! Плевать я хотел на эти бездны! А вот что я один остался… Понимаешь? Один! В первый раз в жизни один!
Гриша неловко оглянулся. Толстый иностранец смотрел на них. Дауге говорил тихо, но Грише казалось, что его слышит весь зал.
- Почему я остался один? За что? Почему именно меня… именно я должен быть один? Ведь я не самый старый, тезка. Михаил старше, и твой отец тоже…
- Дядя Миша тоже идет в последний рейс, - робко напомнил Гриша.
- Да, - согласился Дауге. - Миша наш состарился… Ну, пойдем выпьем.
Они вошли в бар. В баре было пусто, только за столиком у окна сидела какая-то красивая женщина. Она сидела над пустым бокалом, положив подбородок на сплетенные пальцы, и смотрела в окно на бетонное поле аэродрома.
Дауге остановился и тяжело оперся на ближайший столик. Он не видел ее лет двадцать, но сразу узнал. В горле у него стало сухо и горько.
- Что с вами, дядя Гриша? - встревоженно спросил Быков-младший.
Дауге выпрямился.
- Это моя жена, - сказал он спокойно. - Пойдем.
«Какая еще жена?» - подумал Гриша с испугом.
- Может быть, мне пойти подождать в машине? - спросил он.
- Чепуха, чепуха, - сказал Дауге. - Пойдем.
Они подошли к столику.
- Здравствуй, Маша, - произнес Дауге.
Женщина подняла голову. Глаза ее расширились. Она медленно откинулась на спинку стула.
- Ты… не улетел? - сказала она.
- Нет.
- Ты полетишь позже?
- Нет. Я остаюсь.
Она продолжала глядеть на него широко раскрытыми глазами. Ресницы у нее были сильно накрашены. Под глазами сеть морщинок. И много морщинок на шее.
- Что значит - остаешься? - недоверчиво спросила она.
Он взялся за спинку стула.
- Можно нам посидеть с тобой? - спросил он. - Это Гриша Быков. Сын Быкова.
Тогда она улыбнулась Грише той самой привычно-обещающей ослепительной улыбкой, которую так ненавидел Дауге.
- Очень рада, - сказала она. - Садитесь, мальчики.
Гриша и Дауге сели.
- Меня зовут Мария Сергеевна, - сказала она, разглядывая Гришу. - Я сестра Владимира Сергеевича Юрковского.
Гриша опустил глаза и слегка поклонился.
- Я знаю вашего отца, - продолжала она. Она перестала улыбаться. - Я многим ему обязана, Григорий… Алексеевич.
Гриша молчал. Ему было неловко. Он ничего не понимал. Дауге сказал напряженным голосом:
- Что ты будешь пить, Маша?
- Джеймо, - ответила она, ослепительно улыбаясь.
- Это очень крепко? - спросил Дауге. - Впрочем, все равно. Гриша, принеси, пожалуйста, два джеймо.
Он смотрел на нее, на гладкие загорелые руки, на открытые гладкие загорелые плечи, на легкое светлое платье с чуть-чуть слишком глубоким вырезом. Она изумительно сохранилась для своих лет, и даже косы остались совершенно те же, тяжелые, толстые косы, каких давно уже никто не носит, бронзовые, без единого седого волоса, уложенные вокруг головы. Он усмехнулся, медленно расстегнул плотный теплый плащ и стащил плотный теплый шлем с наушниками. У нее дрогнуло лицо, когда она увидела его голый череп с редкой серебристой щетиной возле ушей. Он снова усмехнулся.