За долгие годы Розина научилась мало говорить, зато много приглядываться, прислушиваться и обращать внимание на кажущиеся мелочи.
– Надеюсь, день выдался удачный, а поездка вас не утомила, мадам?
– Поездка была приятнее, чем обычно, миссис Пейдж, благодарю вас. Мисс Аннабелла здорова?
Прежде чем ответить, миссис Пейдж на мгновение запнулась.
– Да, мадам. Она как раз собирается принять ванну. Уверена, она ждет не дождется вас.
Розина кивнула экономке и стала подниматься по лестнице, сопровождаемая Элис Амелией Пиклифф.
Прислуга в доме всегда обращалась к Элис Пиклифф как к «мисс Пиклифф». Начав с обязанностей гувернантки, она превратилась в личную горничную матери Розины, Констанс Конвей-Редфорд, а затем исполняла эти две функции при самой Розине. Со столь важной персоной нельзя было не считаться. По степени влияния она оставляла далеко позади Харриса, а следующую за ней на иерархической лестнице могущественную экономку Пейдж была способна испепелить взглядом.
Элис Пиклифф было семьдесят лет. Она была худа, но на ее лице не было морщин, хотя кости грозили прорвать серую кожу. Одевалась она исключительно в черный шелк, а при выездах дополняла свой наряд черным беретом с бисером и накидкой, свисавшей ниже колен. Она свято верила в Господа и, вознося ежевечерне молитвы, представляла себе Его гигантской фигурой в развевающихся белых одеждах, высоко вознесшим руку, дабы благословить ее на дальнейшие благие дела. Ей были присущи две слабости, однако она постоянно объясняла грозному Богу, что они нисколько не мешают ей любить и страшиться Его. У обеих слабостей был один источник: она обожала миледи, как она называла мать Розины, а саму Розину одаривала любовью, какой был бы удостоен ее собственный ребенок, если бы таковой появился на свет, чего не могло произойти, ибо подразумевало бы связь с мужчиной, то есть ГРЕХ.
С двумя обожаемыми особами, матерью и дочерью, которым она посвятила всю свою сознательную жизнь, ее связывали уникальные отношения: для обеих она была наперсницей, к тому же, воспитав обеих, имела право разговаривать с ними так, как никто больше из слуг, считавшихся в те времена недалеко ушедшими от зверей и способными возвыситься разве что над себе подобными. Это были времена, когда желание слуги или служанки овладеть грамотой делало их в глазах господина подозрительными смутьянами. Из сорока пяти слуг, трудившихся в имении и на ферме, ни один не был грамотным и не выказывал намерения изменить эту ситуацию, так как каждый знал свое место и крепко за него держался. К тому же людям незачем было забивать себе головы учебой, так как это все равно ничего бы не дало, за исключением неприятностей, доказательством чему служила участь зачинщиков забастовок на копях Розиера и на верфи в Джарроу.
Все работники Редфордов сознавали, что им сильно повезло. Редфорды вот уже три столетия заботились о своих людях, и, хотя теперь хозяином стал Эдмунд Легрендж, в поместье все еще оставалась представительница рода Редфордов, с кем следовало считаться, – госпожа Констанс Редфорд. Некоторые оговаривались, впрочем, что и после ее кончины мало что изменится, так как Легрендж проявил себя добрым хозяином, не жалеющим своих… или ее денег, что для слуг значения не имело. Он щедро расходовал деньги, которых хватало на всех, тем более что у каждого была возможность подработать на стороне. «Живи и дай жить другим» – так звучал здешний девиз. Зачем утруждать мозги чтением и письмом? Работа вразвалку, набитое брюхо и деньжата в кармане под конец года – чем не жизнь? Так будет и впредь, пока человек будет знать свое место и не начнет забивать себе голову фантазиями. Эта позиция слуг была хорошо известна Элис Пиклифф и давала ей, подобно госпоже, право считать их всех гораздо ниже себя.
В гардеробной она сняла накидку и берет и бросила их на стул. Потом пришла на помощь госпоже, сняв с нее серый шелковый плащ и расколов булавки, удерживавшие у той на волосах широкую светло-голубую соломенную шляпу, украшенную только ленточкой и цветком. Умело расправив на госпоже юбки, она облегчила ей усаживание за туалетный столик.
– Тут что-то произошло, Элис. – Глядя в зеркало, Розина ждала ответа, однако Элис по привычке не торопилась. Она начала с того, что щедро полила одеколоном клок ваты; затем, встав у госпожи за спиной, она промокнула ей один висок, потом второй и только после этого соизволила ответить:
– У вас всегда было чутье на подобные вещи, и оно еще никогда вас не подводило.
– Вы тоже почувствовали… напряжение?
– Да, почувствовала. Пейдж сама не своя.
Их взгляды в зеркале встретились. Розина негромко произнесла:
– Она сказала, что ребенок здоров. Надо сходить взглянуть на нее.
– Времени для этого достаточно. Сперва отдохните. Она никуда не денется.
Стоило Элис договорить, как наверху раздался крик, заставивший обеих задрать головы к потолку. Второй крик застал Розину у двери. Она не бросилась бегом по коридору и по лестнице, так как у нее вообще не было привычки бегать, однако пошла так стремительно, что оставила старую Элис далеко позади. Еще из-за двери детской она услышала крик дочери. Девочка не кричала так истошно с раннего детства, поскольку научилась владеть собой. Она застала Аннабеллу в одном корсаже, ожесточенно машущей на Уотфорд руками.
– Аннабелла!
– Мама! – Девочка обхватила руками пышную материнскую юбку, подняла залитое слезами личико и снова крикнула: – Мама!
– В чем дело, Уотфорд?
– Я… Не знаю, что на нее нашло, мадам. Право, не знаю. Она отказывается надевать повязку на глаза. Раньше с ней такого не бывало.
– От чего она отказывается, Уотфорд?!
– От повязки, мадам.
– Повязка на глаза?! – Рука Розины, гладившая дочь по волосам, замерла, и она спросила металлическим голосом: – О чем это вы? Извольте объяснить. Какая повязка?
Бедняжка Уотфорд, широко разинув рот, переводила взгляд с госпожи на ее горничную. Только когда госпожа напомнила: «Я жду!» – она спохватилась и пробормотала:
– Я всегда одеваю ей на глаза повязку, прежде чем совсем раздеть для купания.
– Всегда надеваете повязку? – Розина повысила голос. – Вы хотите сказать… Кто вам это приказал?
Когда Уотфорд во второй раз покосилась на Элис, Розина повернула голову и встретилась глазами со старухой, с которой была более близка, чем с собственной матерью и даже с ребенком. Через какое-то время она снова посмотрела на взволнованную няньку и, протянув руку, потребовала:
– Дайте это мне!
Получив от Уотфорд повязку, она рассмотрела ее и сказала:
– Никогда, слышите, никогда больше этого не делайте. – Оторвав от себя дочь и пытаясь обуздать душивший ее гнев, она добавила: – Можешь принять ванну, дорогая. Когда ты ляжешь, я тебя навещу. – Глядя на умоляющее личико, она нежно проворковала: – Будь умницей, вытри глазки.
Вернувшись к себе, Розина грозно посмотрела на старуху, и ее мелодичный голос, единственное ее подлинное достоинство, превратился в металл, насыщенный изумлением и гневом:
– Как вы могли так поступить, Элис?
Элис уставилась на ее бледное, длинное, некрасивое лицо. Потом, задрав подбородок, шагнула к окну. Об ее особом положении при госпоже говорило то, что она имела право выказать свой норов, прежде чем ответить:
– Я сделала это, чтобы сохранить в чистоте ее помыслы. Ей ни к чему так рано знакомиться с грехом.
Розина не сразу обрела дар речи: логика горничной оказалась для нее непостижимой. Наконец она проговорила:
– Скрывая от ребенка его собственное тело, можно только разжечь в нем любопытство.
– Чего не видит око, к тому не тянется сердце.
– Не глупите, Элис.
– Хорошо, мадам, значит, я глупа. – Называя госпожу с глазу на глаз «мадам», Элис демонстрировала обиду.