Решение с бережением нанизать на нить поэзии эти жемчуга повторений, и написать о доверии до конца, и поведать о перлах, таящихся в сердце светлого мыслями наставника Мейханы[53], и молвить о тайне приятия чистыми духом откровений великих поэтов; и о просьбе их помолиться за падишаха ислама[54], и молитва просящего
Рука, что путь указывала мне, Ведет проверку этой пятерне.[55] «То не панджа, — сказал наставник мой, — А твердый камень, монолит стальной!»[56] Я поднял пятерню, чтоб сильным стать, Чтобы в пяти окрепли эти Пять. Пусть будут мощны, будут велики, Но эта мощь не от моей руки. Мой пир, когда дастаны прочитал,[57] «Пятью сокровищами» их назвал. Пять книг, чьи перлы светозарней дня, Дала мне высшей силы пятерня. Что значит слабая моя рука Перед рукой, что, как судьба, крепка? Как мог я, изнуренный и больной, Соперничать с небесной пятерней? Мне поединок сердце изнурил, Персты мои лишил последних сил. Но от борьбы не мог я прочь уйти, Не мог оставить труд на полпути. В тот час, когда надежду я терял, Явился вестник счастья и сказал:[58] «Эй, слабый, тонущий в волнах нужды, Не знающий, как выйти из беды! Иди к порогу пира своего И обратись к всезнанию его! Пусть он — великой мудрости оплот — К тебе с любовью сердца низойдет. Ключи найдет для каждого замка Его благословенная рука!» Вняв тем словам, пошел я в тот же час К великому, живущему средь нас. Когда ступил я на его порог, Казалось, в райский я попал чертог. Где кровля — движущийся небосвод, Где ангелы как стражи у ворот. В заветном том покое, в тишине, Сомнения рассеялись во мне. И я — надежды полон — ощутил В усталом сердце волны новых сил. Хоть в дверь не мог я постучать рукой, Но дверь сама открылась предо мной. «Войди, просящий!» — тут я услыхал, Как будто слову откровенья внял. И не отшельник в снежной седине, А сам Рухуламин явился мне.[59] В его покое — свет и чистота, В его речах и мыслях — высота. Казалось, разум мира был вмещен Под кровлей той, где обитает он. Когда шагнул я за его порог, Как бы попал в сияющий чертог; И к старцу в белоснежных сединах Поплыл пылинкой в солнечных лучах. Сам от себя освобождался я, Верней — освобождалась суть моя. И долго мыслей я не мог собрать, Зачем пришел — не мог я рассказать. Невольно речи он меня лишил И, как Иса, со мной заговорил. Все, что я скрыл в сердечной глубине, Как свиток, он прочел и молвил мне: «Созрела мысль твоя! И надо сметь Преграду немоты преодолеть!» Как врач, заботящийся о больном, В недуге разобрался он моем. Все трудности мои он разрешил, Распутал все узлы и так решил: «Все, что тобой задумано давно, Должно быть сказано и свершено! Час, предназначенный тебе, настал, И срок, что дан тебе, не миновал. Но хоть тебе и трудно, это твой — Пред богом и народом — долг святой. И в том богатства духа ты найдешь, Сокровища вселенной обретешь. Мы всматривались долго в этот, мир, Как дик он, и безграмотен, и сир. Доныне в мире не было руки, Чтобы писать на языке тюрки.[60] Не только тюрки, Персия прочтет И славный труд твой чудом назовет. Мы знаем, что не меньше двух недель Потребно, чтоб сложить одну газель. Ты мастеров тончайших назови, Что пишут песни мерой маснави. Им десять лет потребно, может быть, Чтобы двустиший тысячу сложить! В наш век поверхность белую листа Сплошных письмен покрыла чернота. И в этой черноте, как в тьме ночной, Заблудится читающий любой. И в этом мраке нет живой воды, Нет ни луны блестящей, ни звезды. Ведь если небо мускусом покрыть, Тьма эта может сердце омрачить. Два было грозных льва в пустыне той, Могучих два кита в пучине той. Будь смелым львом, чтоб перейти черту, Подобен стань могучему киту. Сегодня в мыслях тонок только ты, В словах могучих звонок только ты. Прославленный на языке дари,[61] Ты новые нам перлы подари. Тебе присущи ясность, чистота, Богатство речи, слога красота. Великое внушил доверье нам, Крылатый раздвоенный твой калам. И столько он живой воды таит, Что жажду всей вселенной утолит. Свой замысел ты должен воплотить. В тебя мы верим, — иначе не быть! Иди и, как орел, пари всегда, Стремись лишь к завершению труда. Мы ждем! Спеши на подвиг — в добрый час, Прими благословение от нас!» Я вести жизни внял в его словах, Душа вернулась в охладевший прах. Мой пир дыханье жизни ощутил В речах моих и жизнь мне возвратил. И, новым вдохновеньем обуян, Я ринулся в словесный океан. Поцеловав наставника порог, Вернулся я, светильник свой зажег. Старательно калам свой заострил И ста желаньям двери отворил. И, завершив «Смятенье» наконец, Им победил смятение сердец. Когда я стал «Фархада» создавать, Пришлось мне тоже скалы прорубать. Когда «Меджнуна» свет в стихах померк, То многих он в безумие поверг. Когда «Семи» я покорил отвес, Услышал похвалу семи небес. К «Румийцу», словно огненный язык, Повлекся я, и «Стену» я воздвиг. Дастан мой люди лучшие земли «Стеною Искандара» нарекли. Пять в мире лучезарных лун взошло, Пять стройных кипарисов возросло. Пять пальм в небесных выросло садах, — Дыхание мессии в их ветвях, Всегда зеленых, шумно-молодых; И гурии живут под сенью их. С пяти сокровищниц я снял печать, Их все успел подробно описать. И в переплет надежный заключил Листы, куда всю душу я вложил. И сердцем потянулся вновь к нему, К учителю и другу моему. Он в поисках мой покровитель был, Он в помыслах мой повелитель был. Пошел к Джами. Ведь он один умел Открыть мне тайну завершенья дел. Но мучилась сомненьем мысль моя, Что быстро это дело сделал я. Ведь каждый живший до меня поэт Потратил для «Хамсы» десятки лет. Великий наш учитель Низами, Как он писал! С него пример возьми! Он семя слов живое насадил, Твердь языка живого сотворил; Нашел, уйдя от низменных людей, К пяти сокровищницам пять ключей; Пока над ним вращались небеса, Поистине творил он чудеса! Храним вниманьем шахов и царей, Он отдал тридцать лет «Хамсе» своей. И тюрк с индийским прозвищем — Хосров Мир покорил гремящим войском слов. Но крепость взяв, потратив много сил, Он древнее сказанье сократил. Он очень долго размышлял о том, Как повесть новым повести путем. Слыхал, — не знаю, правда или нет, — Что над «Хамсой» сидел он сорок лет.