У пруда остановились, восхищались заходящимъ солнцемъ и просили достать еще не распустившихся кувшинокъ. Здѣсь, передъ солнцемъ и тихой водой, онѣ чувствовали себя другими и стали настойчиво требовать, чтобы мужчины отошли, какъ можно дальше.
− Еще, еще! − дружно кричали онѣ, топая и смѣясь. Вонъ за то дерево!
Ну, мы не будемъ раздѣваться.
− Что за манеженье!
− Нѣтъ, нѣтъ! Мы не станемъ раздѣваться.
Онѣ жались другъ къ дружкѣ, и казались мужчинамъ совсѣмъ другими, стыдливыми. А кандидатъ сказалъ:
− Это мнѣ нравится! Идетъ.
Мужчины раздѣлись за старой, въ три обхвата, ветлой и съ уханьемъ покидали бѣлыя и пятнистыя тѣла въ воду. Гоготали и фыркали, выбираясь на середку. Только тоненькiй землемѣръ жался у берега, путался въ вязкой тинѣ и кричалъ, что чертовски холодна вода.
Женщины медлили. Но когда немного опьянѣвшая Фирочка быстро сбросила желтое платье и спустила кружевную съ бантиками рубашку и, семеня ногами, съ визгомъ упала въ осочку и, присѣвъ въ ней и съеживъ худыя плечи, принялась плескаться, а разметавшiйся на середкѣ Тавруевъ сталъ угрожать, что сейчасъ подплыветъ и пошвыряетъ всѣхъ. Курочкинъ и Надя поснимали за ветлой платья и съ пугливымъ смѣхомъ попрыгали въ воду. Здѣсь онѣ сбились подъ нависшей ветлой, какъ загнанныя робкiя овцы. Но было еще очень свѣжо въ водѣ, и онѣ принялись плескаться. А съ открытаго мѣста подплывали мужчины.
Мѣшковатый толстякъ изъ канцелярiи губернатора нырялъ, какъ дельфинъ, и пробирался подъ водой. За нимъ саженками поспѣшалъ Тавруевъ съ кандидатомъ, не слушая уговоровъ усача − не портить настроенiя, а бережкомъ, кроясь въ кустикахъ, подбирался тоненькiй землемѣръ. Окружили и дружно принялись оплескивать. Женщины спрятались по шейку, подняли руки и умоляли не портить причесокъ.
− Вотъ ты какая! Сто-ой…
Тавруевъ выкинулся однимъ взмахомъ и ухватилъ Курчонка.
− Вотъ когда утоплю!.. Во-отъ…
Она кричала и вырывалась, но онъ приказалъ лежать смирно и пугалъ глубиной. Плылъ одной рукой, придерживая у бока. Она испугалась и закрыла глаза. Но онъ скоро усталъ и, не доплывъ до середки, поворотилъ и насилу добрался до берега. Она упала въ тину и заплакала.
Изъ близко подступившихъ кустовъ высматривали рабочiе и извозчики, Гаврюшка таращилъ остекленѣвшiе глаза, смотря, какъ женщины, одна за одной, ежась и прикрываясь, выбѣгали подъ вётлу, смѣясь какимъ-то больнымъ, не своимъ смѣхомъ.
За прудомъ, надъ полями, большое огневое солнце опускалось въ свинцовыя облака, и вода на пруду приняла отблескъ крови, а блѣдныя тѣла женщинъ порозовѣли.
Курчонокъ сидѣла на травѣ и дрожала, маленькая и слабая, и вдругъ припала къ мокрому холодному плечу Нади.
− Да чего ты, − дуреха? − Любитъ тебя, а ты…
− Испугалъ… утопитъ, думала…
Вся прильнула и трепетала, смѣясь и вслипывая.
− Дура, обомрешь!
− Дѣвочки, солнце-то! солнце-то какое! − крикнула Фирочка.
Она забыла, что безъ рубашки, что на нее смотрятъ. Стояла у самой воды и повторяла:
− Какъ кровь…
Смотрѣли на солнце. Красное, какъ живая кровь, оно коснулось свинцовой дали и сплюснулось снизу, какъ каравай. Теперь все было красное передъ глазами, и въ водѣ, качаясь и расплескиваясь, лежало другое солнце.
− Кукушка, дѣвочки…
Онѣ прислушались, затаившись, и считали. Всѣ три.
Долго считали…
Весь день было душно, а къ ночи недвижный перегрѣтый воздухъ сталъ гуще и тяжелѣй. Давила наползавшая съ южной стороны туча подбиравшаяся отъ трехъ концовъ: на востокѣ и западѣ лежали свинцовыя ея крылья.
Не по времени рано густились сумерки и мигали въ отсвѣтахъ дальнихъ молнiй. И въ этомъ миганьи безъ грома чуялось ожиданiе. Хоть соловьи и заливали садъ сочными трелями и раскатами но и въ раскатахъ и треляхъ таилась тревога. И въ потянувшемся отъ прудовъ торопливомъ гомонѣ квакшъ, и въ рѣзкомъ и короткомъ ржаньи лошадей съ ночного, и во вспыхивавшихъ въ темнотѣ кустахъ, и въ пискѣ невѣдомой птицы изъ глухого угла сада, − во всемъ пробѣгало сторожкое и тревожное, какъ всегда послѣ душнаго дня, передъ грозовой ночью.
Шумѣли во дворѣ у огня. За свѣтлымъ кругомъ бродили, похрустывая, лошади. Тревожимыя вспыхивавшимъ гамомъ, онѣ подымали головы, переставали жевать и глядѣли. И опять принимались щипать и похрустывать.
Галдѣли у огня, кто еще могъ галдѣть. Трофимъ уже не глядѣлъ изъ глубоко запавшихъ глазъ, какъ всегда, свѣтлымъ, раздумчивымъ взглядомъ, пытающимъ и мягкимъ: онъ совсѣмъ разслабѣлъ и расплылся въ покойную улыбку. Обмякъ, крутилъ головой и все обнималъ какъ-то особенно крѣпко осѣвшаго Михайлу.
− Ми-ша… анделъ ты мо-ой… чисто-сердъ… Все едино… пущай! А? Ми-ша-а!..
Убитые водкой, двое лежали въ сторонкѣ, вытянувъ руки, − точно плыли, уткнувшись головами въ траву. Но еще ходила по кругу плескавшаяся чашка, останавливалась по череду, и солдатъ окликалъ:
− Лукавый, можешь, ай нѣтъ?.. Не мо-жетъ…
Ни Лука, ни похолодѣвшiй Гаврюшка уже не могли отозваться.
И-йехъ… не буди-и-те меня молоду-у-у…
И ра-а-а-нымъ-ра-а-а-а…
Это Мокей. Онъ еще колыхался у огня, пугая жуткимъ рубцомъ и уставившимся тусклымъ взглядомъ. Впившiеся извозчики еще хорошо держались и помигивали, задравъ пропотѣвшiе козыри.
− А по-нашенски во какъ!.. Кха!
У солдата хлюпало въ горлѣ, сизыя тѣни залегли на вспухшемъ лицѣ, медленно ворочались глаза, но онъ сидѣлъ бодро и считалъ чередъ.
− Р-разъ, − и готово дѣло. Гха-а… Дяденькѣ Трофиму… каптенармисту нашему нашему… пож-жалуйте черепушечку…
− Родимые мои… по трудамъ нашимъ не грѣхъ… пра… Никакъ нельзя, чтобы грѣхъ… Ми-ша-а! Чистосердъ…
Пистонъ все пробовалъ подыматься, дергалъ солдата за рукавъ и перебиралъ губами.
− Чорртъ, не дери рубаху остатнюю! Тебѣ, полосатый… примаешь?
− Па-а-стухъ вы-и-детъ на-а-а лу-жо-о-о…
Уже который разъ пробовалъ Мокей вытянуть верха и уже совсѣмъ дотягивалъ, но тутъ заслонка задвигала горло, и рвалась пѣсня.
− Дѣвки… неизбѣжно… по три цѣлковыхъ… − пробовалъ гооврить Пистонъ. − Самыя ни на есть…
Онъ все совалъ въ носъ солдату три растопыренныхъ пальца.
− Ну, тебя, блоха лысая! Кому теперь?.. Мой чередъ…
− Какъ вы тутъ? Хватило?
Къ огню подошелъ Тавруевъ. Онъ теперь былъ въ одной рубахѣ, гологрудый, распаленный и злой. Сталъ у огня и смотрѣлъ, сбычившись.
− Маловато, ваше сiятельство, для кого… да народъ хлипкiй…
Перебирая въ карманахъ, смотрѣлъ въ огонь Тавруевъ. На его грудь, въ играющiй отблесками костра золотой кустикъ уставился мутнымъ взглядомъ Михайла. Трофимъ шарилъ вкругъ себя и просилъ:
− Ругаемся, ваша милость… мужики…
− Водки съ вами хочу… давай!
Солдатъ оживился, сполоснулъ чашку, вытеръ лопушкомъ и подалъ.
− Господа офицеры завсегда… съ солдатиками…
Отъ крыльца звали:
− Тавруйка!
Загремѣлъ по ступенькамъ кандидатъ, за нимъ бѣжали рука въ руку тоненькiй землемѣръ съ блондинкой. Подбѣжали къ огню, вскидывая ногами и выкрикивая: Р-раз-зорю тебя въ конецъ… на одни сере-о-жки!
− Шурка, пойдемъ!
− А р-разъ имъ съ нами желается… − хрипѣлъ солдатъ, захватывая пальцами лакированный носочекъ и подмигивая. − Садись ближе, нагнись ниже…
− Пьяница, кацапъ!
− Ишь ты… до-ро-гая…
− Шурка, не пей, пьяный будешь…
− Къ чорту! Съ тавруевцами хочу! Запѣвай − «Послѣднiй нонѣшнiй денечекъ»!..
− Они, ваше благородiе, съ-подъ Козельска, калуцкiе… Поютъ еще — ай, Калуга, ой, Калуга… шандырь-радуга моя!
− Пойде-омъ… − уговаривалъ кандидатъ.