Попалъ на проломъ, ткнулся въ кусты и затихъ. Стоялъ, не зная, куда итти.
Приказчикъ присѣлъ на ящикѣ, вынулъ изъ узелка сотку и вареной печенки и принялся за ужинъ. Оплывая, свѣтила ему изъ фонаря сальная свѣчка.
− На донкѣ-то хоть оставь… − просилъ Пистонъ, прислушиваясь къ бульканью. − Ужъ я тебѣ уважу…
− Про рвонверъ помни…
− Ну и помню! Вамъ бы съ камушка да кору дать. А ты слышь, что хозяинъ-то у меня съ дѣвкой угналъ…
− А чего? − мычаньемъ отозвался приказчикъ, пережевывая печенку.
− Вотъ тебѣ, говоритъ, три рубли… какъ передъ истиннымъ… А у ей, конечно… прямо малинка, вотъ какая дѣвка…
− Мм-ну?..
Потрескивали кусты возлѣ дома. Доносилось съ ночного призывное ржанье. Бѣлѣть стало съ востока, когда приказчикъ пошелъ въ домъ спать.
Тогда Михайла выбрался изъ кустовъ, прислушался и пошелъ на храпъ.
Нащупалъ крылечко и сѣлъ. Падала роса и сильно захолодало къ зарѣ.
Посидѣлъ, поежился и привалился головой на ступеньку.
Спало все. Одни только соловьи пѣли, но ихъ никто не слушалъ.
Все въ старомъ тавруевскомъ саду было молодо и свѣжо, все было залито солнцемъ, мягкимъ и не жгучимъ, потому что былъ май, пора хрупкихъ побѣговъ, свѣтлой зелени и нѣжнаго цвѣта. Ночью прошла гроза, и теперь утро купалось въ блѣскѣ, било сверкающей игрой въ потянувшемся отъ земли дождевомъ парѣ.
Буйной силой новаго сока жило зеленое царство, такой силой, что даже треснувшiя у корней акацiи щедро насыпали поверху золотую бахромку, гулкую въ рояхъ пчелъ, а покрывшiяся рябины радостно понесли бѣлыя пѣночки цвѣта. Стройно, какъ молодые, стояли давнiе клены въ молочно-золотыхъ гроздьяхъ. И вся мелочь, скромная и невидная, − жимолость и черемуха, все захватывающая душная бузина, одичавшая глохнущая вишня, − вес такъ и лѣзло въ каждый просвѣтъ, выглядывало въ каждую щель, путалось и плелось, выпираемое изъ земли набухающими корнями. Однѣ только уцѣлѣвшiя по закраинамъ сада липы еще думали черными сучьями въ рѣдкой, какъ вуаль, сѣткѣ зелено-розовыхъ грошиковъ.
Такое сочное занялось утро, что соловьи въ чащахъ еще били ночными раскатами, всѣ въ росѣ, въ свѣжести какъ бы еще длящейся зеленой ночи. И въ булькающемъ чвоканьи ихъ все еще слышался влажный шумъ теплаго ночного дождя.
Все въ заглохшемъ тавруевскомъ саду стало такъ молодо и свѣтло, что даже пустой и скучный, какъ огромный ящикъ, домъ, съ выцвѣтающими стеклами, мягко глядѣлъ изъ-за красноверхихъ вертлявыхъ сиреней, промытый дождемъ въ ночи и теперь окатываемый гремучими свистами росистыхъ соловьиныхъ голосовъ. Какъ-будто живая жизнь еще таилась въ немъ, и вотъ-вотъ сейчас звонко отворится стеклянная дверь на балконъ, шумно выбѣжитъ въ утреннемъ свѣтломъ платьѣ нѣжная дѣвушка, глянетъ въ буйную зеленую силу и, перегнувшись черезъ перила, роняя косы, потянетъ на себя кисти бѣлой сирени, еще пахнущiя дождемъ и ночью, и спрячетъ радостное лицо. Такъ вотъ и кажется − глянетъ она свѣтлыми очами на свѣтлый мiръ Божiй, откинетъ назадъ голову, еще таящую юные сны, и затаившимся вздохомъ скажетъ:
− Какое утро!..
И затихнетъ.
Не выйдетъ нѣжная дѣвушка на балконъ и ничего не скажетъ, потому что уже прошло время и прошло давно, когда она выходила. А, можетъ быть, и не выходила никогда.
Старый тавруевскiй домъ и старый садъ доживали послѣднiе дни своего покойнаго запустѣнiя. Все свое взялъ съ родового помѣстья послѣднiй изъ рода Тавруевыхъ и ушелъ въ канцелярiю губернатора − для порученiй. И держатель второй закладной Василiй Мартынычъ Бынинъ тоже получилъ все свое на торгахъ, и молоточекъ судебнаго пристава третьимъ стукомъ передалъ все въ крѣпкiя руки общества дачныхъ поселковъ.
Эти сочныя майскiя утра были послѣдними утрами тавруевскаго сада. Но объ этомъ знали тамъ, гдѣ теперь шло состязанiе увлекательныхъ объявленiй, разбирался потрепанный планъ и давались инструкцiи вызваннымъ изъ губернской чертежной землемѣрамъ.
Но здѣсь, въ буйномъ саду, все было, какъ и всегда по веснѣ, росло и росло, разбивая почки и выбрасывая побѣги, покойное и нѣмое, радостное въ себѣ. Сверкало и смѣялось въ солнцѣ.
Лѣнивые, точно налитые саломъ, постаивали на припекахъ въ затинившихся прудахъ лини и млѣли, тронутые старой позолотой, знаменитые тавруевскiе лини, напущенные невѣсть когда. Глядѣли на нихъ задумчивыя сѣни ветелъ, изъ гибкихъ прутьевъ которыхъ поколѣнiя тавруевской молодежи выдѣлывали себѣ самострѣлы, а крѣпкiя руки конюховъ вязали пучки. Слѣпо смотрѣли затекшiе порѣзы буковъ на корѣ, когда-то трепетные, полные юной страсти порѣзы. Нѣжились заросли дудочника и сныти въ тѣхъ же мѣстахъ потныхъ луговинъ и канавъ, гдѣ мелькали когда-то красныя юбки и загорѣлыя ноги покорныхъ дворовыхъ дѣвокъ.
Все здѣсь еще носило безстрастные слѣды прошлаго, не старѣющаго подъ солнцемъ. Даже уходящая отъ бѣлаго дома въ глубину сада изгрызанная поверху кирпичная стѣна, вся засыпанная стекломъ, въ пѣнѣ черемухи и вишни, говорила колкимъ сверканьемъ, что все еще здѣсь остатки славной оранжереи.
Утренняя зеленая затинь таяла, день разгорался, и соловьи смолкли. Теперь желтогрудая иволга играла чистымъ, какъ флейта, свистомъ, коротко переговаривались зяблики да пикала и потрескивала птичья мелочь, юркая и невидная. И въ этой живой и вольной болтовнѣ голосковъ тяжело прыгалъ сухой, тревожно спрашивающiй звукъ − каменный стукъ, сыплющiй и дробящiй. Хлестали и корчились подъ тяжелыми шагами кусты, только на зорькѣ выбросившiе цвѣтъ, теперь уже блекнущiй на припекахъ. Вдоль кирпичной стѣны колыхались въ зелени бѣлыя спины, и, обивая побѣги, падали сверкающiя мотыги − били и сыпали. Подымались изъ-за кустовъ бѣло-розовыя кладки стараго кирпича, перекрещенныя мѣломъ, какъ связкой.
Артель разбирала прятавшуюся въ зелени каменную стѣну. Приказчикъ укрылся подъ рябиной, сунувъ подъ голову пиджакъ, и подремывалъ, прислушиваясь къ ровному стуку мотыгъ. Сонно позванивали надъ нимъ столбики мошкары. Гудѣли въ рябинѣ пчелы.
− Мѣрь, Иванъ Иванычъ… Восьмой доклали.
Изъ кустовъ вышелъ Михайла. Онъ несъ на плечѣ мотыгу и вытиралъ рукавомъ лицо.
− Складено… Мѣрь.
Подходили съ мотыгами и ломами одинъ за другимъ, всѣ въ бѣлыхъ, отъ поту затежелѣвшихъ рубахахъ, всѣ осыпанные розовой пылью, черноволосые и свѣтлые, стриженые подъ скобку, съ бѣлой каемочкой тѣла у затылка, съ темными потеками на груди и спинѣ. И раздумчивый степенный Трофимъ, съ окладистой русой бородой, въ которой застряли кирпичныя крошки, и курносый, веснушчатый и безбровый парнишка Гаврюшка, и Лука, голова рѣдькой, и кривобровый, всегда молчаливый, Цыганъ, и костистый Мокей, съ жуткимъ рубцомъ черезъ все лицо, и другiе, невидные. И позади всѣхъ − длинный, мѣднолицый солдатъ, въ вылинявшей рубахѣ горошкомъ, въ сдвинутой на затылокъ фуражкѣ.
− Пролежалъ штаны-то! Мѣрь, что ли…
Приказчикъ узналъ ѣдкiй голосъ, но не подалъ вида − чего связываться съ бродягой! Скандальная подобралась артель, только бродяга-солдатъ этотъ…
− Значитъ, восьмой доклали…
Приказчикъ лѣниво вытащилъ изъ кармана штановъ затрепанную синюю тетрадку и пососалъ карандашикъ. Лежалъ и просматривалъ столбики цыфръ, а вокругъ стояли съ мотыгами и смотрѣли, какъ остренькiй черный носикъ чиркаетъ по бумагѣ.
− Вотъ что, Иванъ Иванычъ…
− Погоди, не на кульерскихъ… Чего еще?
− Не выходитъ у насъ… − сказалъ задумчиво, уставясь на ясный кончикъ мотыги, Трофимъ.
Былъ онъ широкогрудый и крутолобый, уже немолодой мужикъ, съ запавшими подъ лобныя кости вдумчивыми, въ глубинѣ, свѣтлыми глазами.
Говорилъ и надавливалъ на пятку мотыги, помогая словамъ. И только сказалъ, выдвинулся покачивая мотыгой, весь горячiй солдатъ съ запотѣвшей грудью, вольный въ своей растерзанности.